От автора
Завершив эту занявшую семь лет моей жизни работу и сочтя собственные долги, я хотел бы с благодарностью назвать своих предшественников, ученых-просветителей, на которых я, недостойный, почти полностью полагался в осмыслении арабских первоисточников: Барбье де Менар, Николсон, Лейн, Цотенберг, Лэйел, Захау, Клейн, Гэст, Марголиус, Эрбери, Палмер, Мейерхоф, д'Эрбло, Пэйн, Кэмпбел, де Слей, Мец, Браун, Джаррет, Пиктэл, Массиньон, Шенери, Штейнгес; остальным я обязан лишь немногим меньше. В одних случаях я, несмотря на некомпетентность, перечитывал арабские тексты, в большинстве других случаев, не видя такой необходимости, ограничился лишь тщательной переработкой существующих переводов. При всем своем уважении к английским версиям я считаю, что слишком буквальное воспроизведение арабской фразеологии в столь объемной английской книге было бы несколько обременительным для читателя. Кроме того, эффект, на который я рассчитывал, мог быть разрушен пестротой стиля. Много устоявшихся удачных речевых оборотов, изменение которых неблагоприятно сказалось бы на тексте в целом, сохранено, как обычно принято при переводах, дабы отдать должное Корану.
Великий современный исламист Густав фон Грюнбаум все эти годы вдохновлял, направлял и критиковал меня; и его похвала, сама по себе, для меня награда. В первую очередь я представил рукопись истинному гуманисту Ленгдону Уорнеру, моему учителю Уильяму Томпсону из Гарварда, моему преданному другу мусульманину Халилу Ахмаду Насиру, а также выдающемуся литератору и другу И.Э. Ричардсу, советам которых следовал.
Книга много выиграла вследствие редакторской работы Тэи Вилрайт.
Я благодарен Фонду изучения сознания и Артуру Мидлтону Янгу за большой вклад в финансирование публикации, а также моей дорогой жене за долготерпение и понимание.
Введение
Один иракский кадий
[1], живший в Ираке на много столетий раньше меня, как и я, составив сборник историй, предпослал им введение, пример, которому необходимо следовать и мне.
Те времена, по его словам, были богаты необычными событиями: великими войнами, непредвиденными переворотами, таинственными совпадениями, множеством хитроумных интриг, хорошо организованными и долго действующими сообществами. Об этом я кратко упомяну, только лишь для того, чтобы осведомить разумных читателей о последствиях благодеяний и их противоположностей, о конечных результатах действий.
Попытки классифицировать обычно вызывают скуку, и данная работа имеет в этом отношении невысокую цену. Она задумана не для того, чтобы, предварительно проанализировав, разложить события по полочкам. Возможно, она не имеет аналогий и являет собой нечто оригинальное. В силу своей неоднородности работа эта будет не только более интересной, но и более впечатляющей.
Я надеюсь, что моя книга найдет своего читателя и мой труд не будет напрасным ни в глазах людей, ни перед лицом Господа, Которого я прошу уберечь меня от лжи и ошибок. «Мне достаточно Его Одного. Нет могущества и силы, кроме как у Него», – сказал почтенный кадий.
История похожа на сон. В действительности мы значительней, чем это кажется на первый взгляд. Дух истории, подобно всякому другому творческому духу, воздействует на наши внешние оболочки, формируя образы, доселе отсутствующие в них. Мы движемся от процентов к капиталу, от милостыни – к сокровищнице времен. «Спящий, чей взор отдыхает, – говорил Гераклит, – получает свет от мертвого, а бодрствующий – от спящего».
Конгениальность, по словам Кроче, возникает в том случае, когда историческое событие резонирует в душе историка, или, если воспользоваться профессиональным жаргоном, документ должен быть подлинным, доступным и понятным. Резонанс, в результате которого герои древности оживают в сознании и дела давно прошедших дней приобретают остроту и актуальность современности, может быть достигнут (если вообще может) посредством вживания в документы – сохранившиеся частицы прошлого. Возникновению подобного состояния редко способствуют суждения и мнения, и оно никогда не достигается при конспектировании. Историк, знакомый с первоисточниками, но выносящий на суд публики пересказ и свои представления о вещах, находит предмет более интересным, чем это доступно читателю.
Чтобы документ был доступен и понятен и чтобы читатель мог насладиться неразбавленным напитком из древнего сосуда, я попытался представить исламскую цивилизацию исключительно ее собственными свидетельствами и сделать читателя историком, который может сам составить свое мнение о том, что ему показано. Мой читатель представляется мне человеком, который желает впечатлений, но он не откажется поразмыслить над тем, что следует запомнить; его завораживает подлинность факта больше, чем заверения критиков; несомненно, он интересуется духовным, но при этом не равнодушен к мирскому. Поверхностные исследования показывают, будто мой друг читатель недостаточно знаком с исламом, чтобы быть удачной мишенью для истины, если бы ее можно было в него метнуть.
Решительный отказ от собственных комментариев должен обеспечить правдивость. Чтобы достичь живости изложения, я с волнением просматривал объемные документы до тех пор, пока какой-нибудь отрывок не брал за сердце, и именно это определяло мой выбор. Способность захватить, а не фактологическая точность являлась пробным камнем подлинности, в то время как детальное описание быта стало главным приоритетом. Отобранные фрагменты, большие и малые, переработанные, расщепленные и перемешанные в приблизительной хронологической последовательности, составили историю с отступлениями, историю, где обитают души ушедших мусульман (если они вообще обитают) – или, во всяком случае, носят свои собственные одежды, высказывают свои собственные мысли, описываются не мной, но теми, кто знал их, обсуждаются людьми более близкими к ним, чем я. За исключением описаний ландшафта, цитируемых (при адаптации некоторых арабских терминов) по знаменитой «Аравийской пустыне» Даути, заключающих первую главу, в этой книге нет ничего, что не прошло бы сквозь призму мусульманского сознания.
Считается, что способность обобщать прямо пропорциональна знанию деталей. Если это так, то по одной верной подробности мы лучше узнаем человека, чем по большому количеству общих слов, пусть и справедливых. Яркий поступок или высказывание может включать в себя все событие или целостный характер человека, так что в определенный ключевой момент у нас появляется уверенность, будто мы заранее знали, почему события повернулись так, а не иначе. При удачном переплетении таких частностей бывает легче описать историческую ситуацию с помощью какого-нибудь анекдота, в котором жизнь невозможно ни разложить на обобщения, ни свести к простому результату. «Ибо смерть для души – стать Водой, и смерть для Воды – стать Землей», – говорили древние греки. Сами мусульмане писали свою историю в той форме, которую избрал и я, так что книга получилась вполне в исламском духе. Следуя примеру своих предшественников, я, несмотря на сложность их перевода, использовал поэтические вставки, как бы украсив текст восточной орнаментикой, подобно яркому событию, выделяющемуся на фоне повседневности, что напоминает неожиданно возникшие на фоне уличного шума звуки музыки.
