Вскоре они предложили мелким землепашцам то, что назвали защитой (но за особые сборы), укрепив тем самым свое влияние. С чиновниками, которые пытались собирать налоги, они не считались, но охотно оказывали поддержку тем, кто к ним обращался. Так правительство потеряло свою власть, а вассалы превратили население в своих рабов.
К 1000 году нашей эры этот процесс продолжался, и положение в государстве только ухудшалось.
Доходы из Васита, Ахваза и Басры к 348 году перестали поступать в государственную казну. Чиновники решили разорвать оригиналы договоров. Они составили требование о возмещении их обид, но уже ничего не могло им помочь.
* * *
Пришли вести о том, что византийцы вторглись в мусульманские земли, убивая, грабя и уводя в плен. Те, кому удалось спуститься вниз по реке в Багдад, призывали правоверных к оружию. Они призывали к войне в мечетях и на улицах, и народ поддержал их. Собравшаяся у дворца халифа толпа бесчинствовала, стремясь попасть внутрь. Наконец ей это удалось. Они достигли присутствия, требуя низвержения халифа, который уже стал не нужен, ведь волю Всевышнего исполняют имамы Муслима.
Правитель Бувейхид был в это время в Куфе, якобы совершая паломничество на могилу Али, но на самом деле охотясь. Услышав новости, он потребовал от халифа денег на Священную войну, которую назвал долгом правителя.
«Священная война, – отвечал халиф, – была бы моим долгом, будь в моем распоряжении деньги и войска. Но сейчас, когда я получаю гроши, недостаточные для моих личных нужд, а всем распоряжаются местные правители, Священная война и паломничество, как и всякий иной долг правителя, – не моя забота. От меня можно требовать лишь того, чтобы мой титул помог поддерживать порядок. Если же вы хотите лишить меня этого последнего отличия, я буду рад от него отказаться».
Возрождение окраин. Великий провинциальный администратор
Имад аль-Даула умер, и его брат Рукн аль-Даула поспешил в Фарс, чтобы разобраться с насущными проблемами. Но первое, что он сделал, приехав в Шираз, – пришел на могилу своего брата у ворот Истахр, босиком и с непокрытой головой. Три дня он оплакивал его у могилы, а на третий день знать просила его вернуться в город. Он отослал часть имущества, оставшегося от старого правителя, их брату Муиззу аль-Дауле, что составляло сто семьдесят вассалов и сотню возов оружия с доспехами. Тогда знаменитый Ибн Амид, визирь Рукн аль-Даулы, приехал в Фарс обучать сына своего господина Фаннахусрава искусству править. Именовать юношу стали Адудом аль-Даулой.
«Нашим учителем, – часто говорил Адуд аль-Даула, – был Абу Фадл ибн Амид».
«Он был единственным человеком, – говорит его секретарь, – в рассказах о котором не может быть преувеличений. Он был самым ученым человеком своего времени. Не было в те времена человека столь образованного: он превосходно владел арабским и знал все его тонкости, разбирался в грамматике и просодике, умел находить слова и создавать образы, а также помнил множество доисламских и исламских стихов. Пока я знал его (а я семь лет дни и ночи проводил в присутственных местах), не было случая, что, услышав стихи, он не назвал бы имени поэта. Я слышал, как он цитировал неизвестных поэтов, и я не мог понять, зачем ему нужно было держать их в памяти.
Однажды я спросил его:
– Господин, почему вы тратите свое время на то, чтобы запоминать строки этих поэтов?
– Ты ошибаешься, – отвечал он, – я не трачу на это время, мне стоит только раз услышать их, чтобы запомнить.
И это была правда. Иногда я читал ему свои собственные стихи, в тридцать или сорок строф, и он, в знак доказательства, их повторял. Бывало, позже он просил меня рассказать снова, но без его помощи я не мог вспомнить и трех строк. Несколько раз он рассказывал, как в юности на спор запоминал тысячу строк в день. Так как он был слишком серьезным и достойным человеком, чтобы преувеличивать, я спросил его, как ему это удавалось.
– Я ставил условие, чтобы строки были выписаны, – отвечал он, – и, запоминая сразу по двадцать – тридцать, справлялся со всеми.
– Справлялся? – Я недоумевал.
Он объяснил:
– Мне никогда не нужно было возвращаться к ним, я читал их раз или два и приступал к следующей странице.
О его собственных сочинениях можно судить по собранию его дипломатических писем, вызывающих восхищение любого знатока. Также прекрасны его стихи, причем как легкие, так и серьезные.
Он умел толковать Коран, разбираясь в темных местах, и знал теории различных столичных школ. Он был великим ученым. В логике, в различных разделах философии, прежде всего метафизике, никто из его современников не отважился бы считать себя большим знатоком.
Я помню Амири, прибывшего к нему на своем пути домой в Хорасан, человека, состарившегося над трудами Аристотеля и считающего себя сведущим философом. Когда этот человек увидел всю его образованность, широту кругозора и проницательность, он смирил себя для того, чтобы снова учиться, и прочитал вместе с ним множество сложных сочинений.
Великого Мастера нельзя было назвать разговорчивым, он редко вступал в беседу, если кто-либо, способный оценить его ответ, не обращался к нему с вопросом. Тогда он оживлялся, и никто не мог сравниться с ним в изяществе речи и тонкости чувств. Он был обходительным, доброжелательным и простым в обращении, так что выслушивал каждого спокойно и с уважением, понимая все, что ему говорят, вне зависимости от того, о чем велась речь.
Велики были его познания в классических науках, но, когда речь шла о математике или механике, он был недосягаем. Он не имел себе равных в знании секретов точных наук – механики, для понимания которой нужны самые глубокие знания физики и геометрии, науки о неправильных движениях, в расчетах центров тяжести и многом другом, включая то, чего еще не знала Античность, в том числе невероятные осадные механизмы и удивительное метательное оружие, могущее наносить небывалый урон с огромного расстояния.
Он обладал небывалой ловкостью рук и актерским талантом. Я видел в комнате для приема близких друзей, как он ногтями выцарапывал на яблоках лица и запускал их, как юлу, и эти лица получались у него искуснее, чем у тех, кто использовал для этого соответствующие инструменты и тратил на это дни.
На поле боя и в походе он был храбр как лев. Стойкий, находчивый, он умел пользоваться любой возможностью, был благоразумным воеводой и хитроумным стратегом. Много раз он рассказывал о битве в Хан-Ланьяне, да благословит его Аллах. Военачальник дейлемитов преследовал сына его господина Рукн аль-Даулы и женщин и уже нагнал и захватил его обозы, когда с ним столкнулся Великий Мастер.
Он обычно говорил так:
«Сначала мои люди разбежались, и люди Ибн Макана начали грабить наше имущество. Я остался на месте, но только из гордости. У меня не было никакой надежды на победу, но только твердость человека, обреченного на смерть или пленение. Ведь когда я понял, в каком положении нахожусь, то сказал себе: даже если я вернусь отсюда живым и предстану перед моим господином, как я смогу взглянуть на него? И как я смогу оправдаться, если покинул самого близкого и самого любимого человека, единственную надежду его рода? Смерть показалась мне приятнее того, о чем я думал, и я решил умереть мужественно.
