В те дни я носил расшитые одеяния богатства и глядел в лицо радости, путешествуя среди друзей, сломавших посох вражды и пивших текучее молоко согласия.
И случилось так, что ночью, свежей, как цветущая щека отрока, и темной, как его вороновы кудри, мы, понукая своих верблюдов, ехали до тех пор, пока ночь не сдалась и рассвет не стер цвета тьмы. Тогда, уставшие от нашего пути, желавшие сна, увидев холмы, покрытые росой, где дул легкий восточный ветерок, мы решили остановиться на ночлег и дать отдых животным. А когда караван остановился, когда стихли стон и урчание верблюдов, я услышал человека со звучным голосом, шептавшего другому:
– Какое правило, ответь, определяет твое отношение к другому человеку?
Второй голос отвечал:
– Я выполняю свой долг по отношению к ближнему, даже если мне он причиняет зло, я одариваю дружбой грубого, я прощаю товарища, погубившего мое дело, я люблю друга, налей он мне даже вместо лучшего напитка теплой воды, я даю все, что могу, моему товарищу, даже если он возвращает десятую часть того, что мог бы, я говорю с любым как с моим халифом, а с домочадцем – как с военачальником; я смягчаю ответ ненависти и учтиво вопрошаю безразличного, я довольствуюсь крохами положенного мне и клочком моей пустыни; несправедливость не искушает меня на жалобу, а укус гадюки – на месть.
– Увы, мой мальчик! – ответил первый голос. – Должно держаться лишь того, кто имеет немалое имущество, и ценить того, кто платит. Что касается меня, я дам лишь тому, кто вернет. Не буду ни превозносить замкнутого, ни выращивать хлеб для вора, ни молиться за скупца. Ибо кто присудил мне быть щедрым, а тебе – скупым? Мне – мягким, а тебе – суровым? Что должно мне таять, а тебе – замерзать? Мне – гореть, а тебе – тлеть? Нет, клянусь Всевышним, взвешивай слова, как монеты, сравнивай дела, как пару обуви. Ибо когда поднималась любовь и следовала за злобой? Какой достойный человек будет с радостью унижен?
Когда же появились лучи солнца, – рассказывает Харит, – и одели небо светом, я поднялся прежде, чем встали верблюды, прежде первой птицы, и пошел к тем голосам в ночи, внимательно вглядываясь в каждое лицо, покуда не узнал Абу Зайда и его сына. Изношенной была их одежда, и я понял, что они и были моими ночными собеседниками.
Восхищенный, я жалел об их печальной участи, приблизился и приветствовал их и умолял пойти со мной разделить пристанище и тратить мои деньги как свои. А тем, кто путешествовал в караване со мною, я говорил о веселье, и я тряс ветви фруктовых деревьев, пока все, и гости и друзья, не были покрыты подарками.
Далее на нашем пути мы остановились на ночь в неком месте, когда вдали различили стены и крыши поселений и увидели гостеприимные огни. Тогда Абу Зайд, видя, что кошелек полон и нищета прошла, сказал мне:
– Тело мое грязно, и оно зовет. Позволишь ли ты посетить баню в одной из тех деревень?
– Как пожелаешь, но не долго, – отвечал я.
– В мгновение ока я буду здесь опять, – сказал он; и понесся прочь, как скаковая лошадь, вниз по дороге, сказав сыну: – Торопись!
Мы ждали и ждали его весь день, как ждут люди праздничного новолуния, а затем послали его разыскивать. Тускнеющий солнечный свет угас, и подкрался пустынный берег дня. Тогда, когда ожидание наше затянулось дальше возможного и одеяние солнца померкло, я сказал своим спутникам:
– Мы ждали до горького конца, и потеряно было наше время: ясно, что он лгал. Итак, приготовьтесь продолжить путь.
И я поднялся взнуздать мою верблюдицу и нагрузил ее, и мы пустились в путь, так и не узнав, какое сопровождение он нашел вместо нашего.
Грязное дело о разводе
Однажды я собрался уехать из Тебриза, и мне нужна была компания в дорогу, я встретил Абу Зайда из Саруджа, закутанного в плащ, в сопровождении женщин. Когда я спросил его, что он делает и куда держит путь, он ответил, указывая на одну из женщин, вероятно самое прелестное создание с самым отвратительным характером:
– Вот женщина, на которой я женился, думая забыть об уделе изгнанника и справиться с горестями холостой жизни, но от нее я получил одни беспокойства, и она отказала мне в моем супружеском праве. Это из-за нее старый конь совсем охромел, и сейчас мы направляемся к судье. Если он уладит нашу ссору, я скажу: «Мир!» Нет – значит, развод.
Мне стало интересно, кто же выиграет в суде и чем все закончится, поэтому, оставив свои дела, пошел с ними.
Когда мы пришли к судье (человеку, который по своей скупости прятал бы в кладовую застрявшие между зубов кусочки), Абу Зайд упал перед ним на колени со словами:
– Вот, посмотри, эта норовистая кобылка, которую я не могу обуздать, хотя покорнее рыбьего плавника и жарче ее собственного сердца.
– Безумная! – сказал ей судья. – Разве ты не знаешь, что упрямство – великий грех против твоего повелителя и хозяина? Не знаешь, что расплатишься за него кнутом?
– Но послушай, – отвечала она, – это такой человек, что сбегает через заднюю дверь и любит не только соседку, но и соседку соседки.
– Стыд! Позор! – воскликнул судья. – Абу Зайд, ты сеешь семя в соленом болоте? Ищешь цыплят там, где не высиживал? О Петух, ты больше не закукарекаешь.
– О Повелитель Ветров! – закричал Абу Зайд. – Она лживее жены Мусейлимы. – Абу Зайд зашипел как пламя, вспыхнул ревущим гневом и вскрикнул: – Умри, несчастье мужа и соседей! Ты мучаешь меня дома и лжешь здесь? Ты помнишь, как я женился на тебе, и пришел увидеть свое, и нашел то, что было уродливей обезьяны, суше, чем шкура, жесткое, как древесина пальмы, пахнувшее хуже, чем падаль, холодное, как зимняя ночь, и дикое, как река Тигр. И я еще закрывал на это глаза! Но теперь, хотя Ширин отдала тебе свою красоту, Зубайда – свое здоровье, Шеба – свой трон, Буран – свою постель, Рабия – свою добродетель, никогда больше не унижусь я перед этой кобылицей.
Теперь женщина ощетинилась тигрицей, закатала рукава, подоткнула юбку и закричала на него:
– Ты хуже человека, плюющего в колодец, ты приносишь отчаяние большее, чем год засухи, ты изменчивей блохи! Обвиняешь меня в своем позоре? Пронзаешь ножом мое доброе имя? Ведь ты сам знаешь, что ты не больше обрезка ногтей и не порядочней его. Ты думаешь, ты мог быть имамом там, где я молюсь? Или мог быть мечом для моих ножен? Слава Всевышнему, нет. Не стоять такому привратнику в моих дверях.
– Я думаю, – сказал судья, – что вы двое хуже старого грязного мешка и такой же подкладки. Прекратите свои ссоры и ступайте Истинным путем. Ты, женщина, перестань браниться и будь дома, как у парадной двери.
– О Всевышний! – сказала женщина. – Я не буду молчать, пока он меня не оденет, и поднимать для него свой парус, пока он меня не накормит.
Но Абу Зайд поклялся тремя клятвами, что у него нет ничего, кроме тряпья, в которое он одет.
Теперь судья задумался об их деле и помрачнел.
– Достаточно ли, – сказал он, – для того, чтобы судиться друг с другом, стыда взаимных обид и злобы взаимного обмана? Обе ваши задницы не связаны одним законом. Правителем всех правоверных мне приказано судить тяжбы, а не платить за должников, и по его благоволению я сижу в этом кресле и властен лишать свободы и выпускать на волю, и, если вы не скажете мне правды, я буду рассказывать о вас каждому, в назидание имеющим глаза.
