Абу Зайд смотрел так, будто следил за змеей на земле.
– Слушай же, – сказал он и сочинил на ходу:
Да, из Саруджа я, и вот моя жена,
Как для луны нет ровни, кроме солнца,
Так мы не разойдемся никогда.
Монашество мое и монастырь ее – едины.
И я всего лишь влагой орошаю свой сад,
Тому пять дней, и днем и ночью,
Взалкав, о чистоте мы забывали,
Забыли вкус воды и мягкость хлеба,
Терпенье наше подошло к пределу —
Желаньем движимы (его касанье – боль),
К тому обману были мы готовы,
Надеясь мелкими монетами платить.
И благородных трудные года
С пути прямого вынудят сойти.
Верни удачу или брось в темницу,
И благо, и печаль – в твоих руках.
Когда он закончил, начала она:
О люди Тебриза, судья, что вам назначен,
Столь бесподобен!
Трепещите, коль рука его в кармане,
О деготь в бочке меда, как ты мог,
Мерзавца старого на радость отпуская,
Меня покинуть, на колени павшую.
Иль он не знает, что лишь от меня
Узнал искусство строки рифмовать.
Не знает, что довольно захотеть,
И станет он посмешищем Тебриза.
Судья понял, что они столь же бесстыдны, сколь и красноречивы.
– Защитить одного и наказать другого, – сказал он, – будет хуже, чем одалживать для уплаты долга. – Он нахмурился, начал волноваться и, закипев от злости, стал ходить кругами, проклиная работу судей и всех, кто хочет ими стать, стонал, как стонут от боли, и наконец сказал: – Я попал в тупик. Я ранен двумя выстрелами в одно и то же место? Или нужно оправдать обе стороны? Откуда все деньги? И главное, откуда все это? – И, повернувшись к судебному служащему, он сказал: – Сегодня день не для суда и не для приговоров, сегодня несчастливый день, день, когда человек попадает в беду, переломный день, роковой день, подходящий день для воровства, но не для суда. Уведи прочь этих двоих, дай им две золотые монеты, чтобы успокоились. После закрой дверь и объяви, что сегодня дурной день и потому судья в скорби и не станет никого выслушивать.
– Да будет так, – отвечал служащий и, уронив слезу, заплатил две монеты Абу Зайду и его жене со словами: – Среди всех людей и дьяволов не найдется двоих умнее вас. Но отныне чтите правосудие: прячьте свою непристойность – потому что не каждый судья таков, как судья Тебриза.
Кладбище
Однажды мне стало вдруг тяжело на сердце – это случилось, когда я был в Саве. И мне вспомнилась заповедь: тяжесть на сердце можно излечить, придя к могилам. И когда я пришел к дому смерти, к огромному хранилищу гниющих останков, то заметил там горстку людей, стоящих над свежевырытой могилой и погребающих завернутого в саван.
Я повернул в другую сторону, размышляя о конце человеческой жизни и вспоминая тех, кто уже умер.
А когда тело предали земле и закончился погребальный плач, я увидел на могильном холме старика, он опирался на посох, и накидка скрывала его лицо. Он сказал:
– Пусть все, кто трудится, трудятся для конца, подобного этому.
Почему похороны подобного тебе не пронзили твое сердце
И не ужасают тебя слезы над могилой?
Оставит ли человек любимого друга червям и вернется к пению и лютням?
Мало же заботишься ты о том, кто лежит здесь, разлагаясь.
Слушай! Кто зовет тебя по имени?
Не смерть ли это? Ты ничего не слышишь?
Но ты забыл, как темно в могиле и что в ней происходит.
Но я, мне кажется, вижу тебя и сейчас,
Опущу тебя в склеп – да, родня оставила тебя здесь.
Здесь тело твое лежит, отданное на пир червям, и будет лежать,
Пока не рассыплются доски гроба и кости не превратятся в ничто.
А после этого – суд над душой, которого не избежать.
Последняя встреча
Прошло много времени, и я встретил людей, возвращавшихся из путешествия.
– Есть новости? – спросил я.
– Есть новости чудеснее, чем Феникс, – отвечали они и рассказали, как, остановившись на ночлег в Сарудже, видели там великого Абу Зайда, он был одет как суфий и вел людей на молитву, так как стал известным праведником.
Вдруг я поддался порыву. Сборы, тяжелая дорога, и вот я там, у мечети, где он молился. Он был там один в своей нише, в накидке, застегнутой на зубочистку, в заплатанной одежде. Я стоял в благоговейном страхе, как будто неожиданно оказавшись перед львами. Он дочитал по четкам свою молитву и, приветствуя меня, поднял указательный палец, но ничего не спросил, а продолжил Чтение Книги, оставив меня удивляться его благочестию и завидуя тем из Его слуг, кому Всевышний указывает правильный путь. Он смиренно продолжал молитву, в самоунижении и раскаянии, пока не закончились пять молитв и не стал вчерашним нынешний день.
Тогда он отвел меня в свое жилище, разделил со мной свой хлеб и оливковое масло и ушел в свою молельню, где оставался наедине со своим Господом.
Когда утро выпустило свои стрелы, молящийся заслужил свою награду, он завершил свое бодрствование молитвой славы и тогда, только тогда, лег отдохнуть. Но и лежа он продолжал повторять то, что было на сердце.
Иди же прочь, душа моя, от памяти,
Пустынных весен, и шатров, и встреч.
Прочь от того, с чем я навек прощаюсь,
Настало время плакать об отцветших и растраченных напрасно днях,
О всех страницах, что впустую пролистали,
Искать тревог в ночах, что в грех погружены,
Никем не совершенный прежде;
Похоть, что добилась своего,
В тиши покоев, на подушках сладострастия.
Как часто в этот миг раскаяния
Даешь обеты трудновыполнимые и легко их предаешь забвению,
Как часто страх суда отбрасывался прочь.
Но человек, едва седеет голова,
Предупрежден: недалеко до смерти,
Ты завтра дома будешь, этот дом – могилы дно.
О одиночество, о ужас пустынного жилища без утех,
Столь многие уже вошли туда, но больше тех,
Кому еще спускаться,
Ступив на берег несвободы; лечь
Во мрачную постель, что всех зовет, и не вставать до Страшного суда.
О Ты, надежду давший,
Как мой страх растет всечасно,
Но прости раба, заблудшего, в слезах,
О Милосердный, к Которому восходят все молитвы.
После, тихо, с рыданием и вздохами, я плакал вместе с ним, оплакивая его в прежние времена.
Очищенный ночными бдениями, он пошел в мечеть. Я сопровождал его и молился среди тех, кто молился за ним, а когда верующие разошлись, он снова начал с плачем тихо читать Слово.
Я знал теперь, что он один из семи праведников, и решил уйти и оставить его одного. Казалось, он догадался о моем намерении, потому печально вздохнул и сказал:
