В Зарайске Пожарский узнает о поражении русских под Клушино. Вскоре в Зарайск Прокопий Ляпунов прислал своего племянника Федора Ляпунова уговаривать Пожарского подняться против Василия Шуйского. Дмитрий Михайлович категорически отверг это предложение.
Через несколько недель на сторону Тушинского вора переметнулись жители Коломны и Каширы. Заволновалось и население Зарайска. Всем городом они пришли к воеводе просить его целовать крест «настоящему царю Дмитрию Ивановичу». Пожарский отказался и с несколькими ратниками заперся в зарайском кремле. Никольский протопоп Дмитрий ходил по стенам кремля и увещевал ратников умереть за православную веру.
Грозные речи воеводы, молитвы протопопа и крепостные пушки, направленные на город, произвели должное впечатление на обывателей. Дело кончилось уговором воеводы с горожанами: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому также служить». Уговор был скреплен крестным целованием.
Восстановив в Зарайске спокойствие, Пожарский отправил отряд ратников в Коломну и выбил оттуда сторонников Тушинского вора.
Во время свержения Василия Шуйского и начала правления семибоярщины Пожарский безвыездно находился в Зарайске и его окрестностях. Пожарский отказался целовать крест королевичу Владиславу и выжидал дальнейшего развития событий. Прокопий Ляпунов из Рязани начал рассылать грамоты с призывами собрать ополчение и идти на Москву. Теперь царь Василий отрекся от престола, и свободный от присяги Дмитрий Михайлович со спокойной совестью поддержал Ляпунова.
Сигизмунд решил уничтожить Ляпунова и специально для этого направил на Рязанщину большой отряд поляков и запорожских казаков во главе с воеводой Исаком Сунбуловым. Известие о приближении Сунбулова застало Прокопия Ляпунова в его поместье, и он успел укрыться в деревянной крепости городка Пронска. Ратников в Пронске было мало, и Ляпунов разослал по окрестным городам отчаянные письма о помощи. Первым к Пронску двинулся Пожарский со своими зарайскими ратниками. По пути к ним присоединились отряды из Коломны. Узнав о прибытии войск Пожарского, поляки и казаки бежали из-под Пронска.
Через некоторое время Сунбулову удалось собрать свое воинство, и он решил отомстить Пожарскому, вернувшемуся из Пронска в Зарайск. Ночью запорожцы попытались внезапно захватить зарайский кремль (острог), но были отбиты. А на рассвете Пожарский устроил вылазку. Казаки в панике бежали и больше не показывались у Зарайска.
Обеспечив безопасность своего города, Пожарский смог отправиться в Рязань к Ляпунову. Там они договорились, что Ляпунов с ополчением двинется к Москве, а Пожарский поднимет восстание в самом городе. Для этого Пожарский и отправился в столицу.
Между тем поляки, занявшие Москву, просто физически не могли не буйствовать. Дошло до того, что пьяный шляхтич начал стрелять из мушкета по образу Богородицы, висевшему над Сретенскими воротами, и добился трех попаданий. Тут даже гетману Гонсевскому пришлось проявить строгость. Шляхтич был схвачен, приведен к Сретенским воротам, где ему отрубили на плахе сначала обе руки и прибили их к стене под образом Богородицы, потом провели его через эти же ворота и сожгли заживо на площади.
Тем не менее, эта единичная карательная мера гетмана не ослабила напряженности в столице. Один вид поляков вызывал злобу москвичей. Конрад Буссов писал: «Московиты смеялись полякам прямо в лицо, когда проходили через охрану или расхаживали по улицам в торговых рядах и покупали, что им было надобно. „Эй, вы косматые, — говорили московиты, — теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите снова наш город“. Что бы поляк ни покупал, он должен был платить вдвое больше, чем московиты, или уходить не купивши. Отсюда можно заключить, как поляков ненавидели. Некоторые разумные поляки убеждали их добром, говоря: „Смейтесь, смейтесь, мы готовы многое претерпеть от вас и без большой нужды не станем затевать кровопролития между вами и нами, но если вы что-нибудь учините, то глядите, как бы вам потом не раскаяться“, — и уходили, осыпаемые насмешками и издевательствами.
13 февраля несколько польских дворян поручили своим пахоликам купить овса на хлебном рынке, который расположен на том берегу московской речки, называемой Москва. Один из этих слуг проследил, сколько дают русские за кадку, велел ему также отмерить полную кадку и отсчитал за нее польский флорин, ровно столько же, сколько платили русские. Когда же московский барышник не захотел удовольствоваться одним гульденом и пожелал получить два гульдена за бочку, слуга сказал: „Эй ты, курвин сын, москаль, так тебя растак, почему ты так дерешь с нас, поляков? Разве мы не одного и того же государя люди?“ Московит ответил: „Если ты не хочешь платить по два флорина за кадку, забирай свои деньги и оставь мне мой овес для лучшего покупателя. Ни один поляк у меня его не получит, пошел ты к черту...“ (Далее последовали выражения о матери ляха, непонятные Буссову. — А. Ш.).
Когда же рассерженный этим польский слуга выхватил саблю и хотел нанести удар барышнику, прибежали около 40 или 50 московитов с оглоблями от саней, убили трех польских слуг и собрали такую большую толпу, что польской конной страже, стоявшей в Водяных ворот на наплавном мосту, приказано было поехать узнать, что там происходит. Когда остальные слуги увидели это, они побежали навстречу польской страже, преследуемые множеством московитов с оглоблями и дубинами, призвали эту стражу на помощь и сказали, что троих из них уже убили без всякого повода, только за то, что они спросили, почему поляки должны давать за кадку овса два флорина, если русские платят за нее только один флорин. Тогда 12 польских наемников врезались на рынке в многосотенную толпу московитов, убили 15 человек и прогнали весь народ с рынка».
Король Владислав не приезжал, и напряжение в столице неуклонно росло. Свыше трех тысяч горожан явились в Кремль и стали требовать у поляков выдачи на расправу Михаила Салтыкова, Федора Андронова, Ивана Грамотина и других «изменников». В ответ начальник немецкой пехоты Борковский вывел своих людей и приказал навести заряженные мушкеты на толпу. Через 15 минут в Кремле не осталось ни одного русского.
Этот случай воодушевил Гонсевского, и он продолжал «закручивать гайки». У всех ворот стояла польская стража, уличные решетки были сломаны, русским запрещалось ходить с саблями, у купцов отбирались топоры, которыми они торговали, топоры также отбирались и у плотников, шедших с ними на работу. Запрещено было носить ножи. Поляки боялись, что за неимением оружия народ может вооружиться кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на продажу. При гетмане Жолкевском поляки в Москве соблюдали хоть какую-то дисциплину, при Гонесевском же они совсем распоясались. Жены и дочери москвичей средь бела дня подвергались насилию. По ночам поляки нападали на прохожих, грабили и избивали их. К заутрене не пускали не только мирян, но и священников.
Михаил Салтыков и несколько бояр вновь пришли к патриарху и заявили: «Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад». «Напишу, — отвечал Гермоген, — если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы. Если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть». Тогда патриарха взяли под стражу, запретив ему общаться с кем бы то ни было.
