Пожилой шляхтич поначалу принял меня в штыки и едва не выпроводил тотчас, как узнал, что я, католик и иностранец, смел явиться в его дом, прикончив Михаила Чарторыйского, пусть шалопая и ветрогона. В отношении личности покойника пан Одинцевич не питал иллюзий, но все же зятя из боковой ветви древнего княжеского рода если и не любил, то хотя бы уважал, да и успел принять его как члена семьи. Эльжбета взмолилась и упросила дать мне пару дней отдохнуть перед дальней дорогой, эти дни растянулись на две недели.
Я готов был провести их все до единого с Эльжбетой, не только дни, но и ночи, конечно, тем более к отъезду в ее неприступно-ровном отношении ко мне появились какие-то проблески… Чего? Сам не мог точно ответить на этот вопрос и даже определить – действительно ли она дала мне надежду или я стал обычной жертвой самообмана.
Любая попытка объясниться или выразить чувства прозой, а не чужими стихами, неизменно разбивалась о скалу: ни с кем и никаких серьезных разговоров до конца января 1575 года не заводить, тем более – даны обещания Ногтеву, и бесчестно их тут же нарушать. Правда, его брат не слишком связан той договоренностью и запросто наведается сюда, от Смоленска до Смолян совсем недалеко.
Пан Одинцевич ко мне любовью не воспылал, но притерпелся, тем более, как водится, нашлись общие темы для бесед – об оружии, лошадях и, само собой разумеется, о его старшей дочери. Он признался, что до сих корит себя за то, что неосмотрительно позволил повлиять на Эльжбету ее духовнику, бросившему в неокрепшую и чувствительную душу девочки семена религиозно-этических крайностей с призывами к самопожертвованию во имя Господа, это впоследствии основательно осложнило жизнь и дочке, и окружающим.
Самый важный разговор с Эльжбетой состоялся, когда уже была оседлана лошадь в обратный путь. Я улучил момент и подкараулил ее одну у светлицы, где она делила покои с сестрой.
– Когда закончится год, то я…
– Прошу вас, Луи, не принимайте на себя никаких обязательств заранее, – ее прозрачные коготки прикоснулись к моему рукаву. – Год – это много, даже оставшиеся десять месяцев. Не хочу пройти через еще одно разочарование. Лучше помогите мне скоротать время.
– Но как?! Находясь на другом конце страны?
– Присылайте мне книги, сеньор. О Франции, о любви. Побольше стихов, таких, как вы мне читали. Здесь очень мало книг, почти все церковные. Но сверх того ничего не нужно, пожалуйста!
Это нечаянное прикосновение и сдержанная просьба отправить литературу составили все мои трофеи долгого путешествия, где я едва не погиб, нарушил волю короля и наверняка попаду в опалу по возвращении. Но лучше мало, чем ничего! У заведомо чуждых не бывает просьб друг к другу, и если бы отчуждение сохранилось, Эльжбета не допустила бы повода к продолжению общения…
– Люблин, хозяин, – остроглазый Зенон первым заметил в утренней дымке пригороды и прервал мои раздумья.
В апреле потеплело, темное время суток ужалось, дороги подсохли, и я, повинуясь необъяснимому порыву, велел ехать ночь напролет. Лошади основательно устали. В Люблине всенепременно найдется удобное место для отдыха. Кстати, какое?
– Ты бывал здесь не единожды. Подскажи местечко, где и нас разместят, и за лошадьми присмотрят, и чтоб не содрали последнюю шкуру.
– Так «Три петуха», хозяин. Как раз на южном тракте у Краковских ворот. Помню, в свите пана Фирлея…
– Говори по-французски, лентяй!
Зенон был дорог мне вложенными в него усилиями. Проще, наверно, приучить дикого тигра приносить в зубах тапочки, чем литвина-деревенщину прислуживать господину. Осваивая лакейскую премудрость, он перепортил практически всю мою одежду, оттого я щеголял в обновках, как обычный литовский паныч, в камзоле польского покроя и рогатывке. Если заберу увальня с собой во Францию, а оно так или иначе случится, пусть говорит по-французски! Пока, к сожалению, мы не продвинулись дальше «бонжур», «мерси» и «силь ву пле». Зато появился замечательный способ призвать его заткнуться, чтоб не одолевал болтовней: «говори по-французски!» Он обиженно замолкал, растирая рукавом веснушчатую курносую физиономию в обильных молодецких прыщах.
Мы проехали через весь город, наблюдая утреннюю суету предприимчивого люда, спешащего на рынок занять лучшие места на рядах. Справа остался мощный Люблинский замок, и я лишь фыркнул при намеке Зенона – неплохо бы переночевать в тамошних стенах, все же королевские посланцы… Но у меня при себе не сохранилось ни единой бумаги с печатью Хенрика, внешний вид стал совсем уж местным, а французским акцентом в торговом городе никого не удивишь. Да и выполнил я королевское поручение с точностью до наоборот – не привез для утоления высочайших прихотей прекрасную даму, а спрятал ее как можно дальше.
Злотые, изъятые у усопших панов, пока имелись в достатке. В «Трех петухах» я щедро кинул монеты одноглазому трактирщику лысовато-благодушной внешности, заказав две отдельные комнаты и горячую воду. От моего внимания не ускользнуло, что Зенон перемигнулся с хозяйкой, та подрядилась лично обслужить… Но, черт вас всех раздери, я и в мыслях не рассчитывал на интимные услуги, тем более от женщины лет на пять меня старше, рубенсовских форм и с копной давно не мытых огненно-рыжих волос на голове.
Сцену не передать словами! Зенон забился в угол, как несчастная собака, пытавшаяся угодить хозяину, но наказанная без разъяснений, за что именно ей попало. Я сидел голый в бадье и швырял в трактирщицу мыльные хлопья вперемешку с ругательствами на всех языках, а она продолжала сбрасывать юбки огромного размера, решив, видно, что пан обожает крик и грубые ласки…
Ничего не добившись, я выскочил нагишом из воды и вытолкнул ее, полураздетую, в общий коридор. Зенон пинком (босой ногой получилось неубедительно) был отправлен вслед, чтобы всучить целый злотый для предотвращения скандала – за такую сумму баба вполне могла бы передком обслужить всех постояльцев.
Разморенный дорогой, ванной и сытным завтраком, я провалился в сон, но выспаться не удалось – меня изо всех встряхнул слуга, точь-в-точь как Жак в Варфоломеевскую ночь.
– Просыпайтесь, хозяин! Вас срочно требуют двое панов из магистрата.
– А не послал ли бы ты их к дьяволу?
– Пардон, хозяин! Никак не возможно. Грозятся вас арестовать!
– Посланника короля? – у меня отпало какое-либо желание сохранять инкогнито. Пусть попытаются. – Быстро камзол и шпагу, Зенон!
В обеденном зале трактира, освещенном радостным апрельским солнцем, стояли те самые паны. Если бы сидели – я бы сказал «восседали». А так их поза и выражение лиц призывали пошарить глазами по закоулкам – нет ли поблизости измазанного глиной человека, ваяющего с натуры скульптурную группу «чиновники».
– Кто вы? – гавкнул один из монументальных.
– День добры, пан… Не имею честь знать вашего имени. По-моему, в Речи Посполитой, обращаясь к благородному, принято вначале представляться самому. Или я ошибся страной, доскакав до варварской Тартарии?
