– Хотите, я позову другую юдзё?
Старик покачал головой.
– Но вы же не получили того, что желали, господин.
– Что верно, то верно, – сказал он, – я недоволен. Весьма недоволен. А по большому счету – разочарован. Как будто приходишь в трактир, желая угоститься угрями, а тебе говорят – сегодня их не подают.
Пасть так низко – до уровня угрей, которых к тому же Миюки терпеть не могла, было, конечно, унизительно, но это не шло ни в какое сравнение со стыдом, который ей предстояло пережить, вздумай Матушка связать ее и подвесить к потолку в трактире Двух Водяных Лун в наказание за то, что она не понравилась завидному гостю.
А тот между тем прислонился к борту барки и разглядывал свой обмякший член.
Миюки подползла на коленях к старику, склонилась над ним и, пустив в ход язык, попыталась оживить его безжизненный член.
– Не надо, это бесполезно. Видишь ли, от тебя исходит…
Он вдруг осекся.
– Что, господин? – настойчиво спросила она, надеясь, что он растолкует, почему у нее ничего не вышло, и ей удастся все исправить, потому как у нее сделалось тошно на душе при одной лишь мысли о том, что ей придется несколько часов кряду провисеть под потолком трактира, а с другой стороны – хоть и в меньшей степени – что из-за нее старик не получил удовольствия, на которое, без сомнения, рассчитыывал.
– Так что же исходит от меня? Может, вы заметили у меня на теле нечто такое, отчего вас покоробило? Может – что-то отвратительное? Грязь, пятно какое, скверну, след позора, знак, рубец или еще что?
В конце концов, такое было возможно. У Миюки не было зеркала, и она никогда не видела ни своей спины, ни ягодиц, ни плеч. О своем облике она судила разве только по отражению в воде пруда для карпов да по словам Кацуро. А если не считать шуток по поводу разных грудей у жены, Кацуро был не больно словоохотлив, когда речь заходила об ее внешности. Однако ж о том, что его жена непривлекательна и не заслуживает похвалы, Кацуро, напротив, и помыслить не мог: на самом деле он считал ее красавицей и всегда думал, что ему просто не хватит ни ума, ни слов, чтобы описать достоинства такой женщины, как Миюки.
– Неужели ты думаешь, я бы выбрал тебя, будь в тебе что-то отвратительное? – сказал старик.
– Но как вам удалось все про меня узнать, господин? Как же вы сумели все разглядеть сквозь восемь шелков, в которые меня обернули, чтобы я стала похожа на весеннюю багряную сливу на заходе солнца, – сквозь все эти платья, в которые нынче вечером вздумала обрядить меня наша обасан? Да-да, на весеннюю багряную сливу на заходе солнца, – поджав губы, повторила она. – Скажите же на милость! И что это за цвет! Такого в природе не бывает ни весной, ни в какое другое время – ни днем, ни ночью. Никогда.
– Дело не только в том, чтобы что-то разглядеть! – с досадой воскликнул старик. – Ты же не вещь, чтоб тебя разглядывать. Тебе никогда не приходилось слышать про человека, он постарше меня будет, по имени Китидзиро Уэда?
– Где же я могла про него слышать?
– В твоем мире: он никого не любил так, как жриц вроде тебя. И в своей любви был просто ненасытен! Каждую ночь ему была нужна жрица любви, не похожая на предыдущих. Вот только была ли его неутолимая страсть к женщинам связана с созерцанием их красоты? Нет и еще раз нет: ведь Китидзиро Уэда, представь себе, родился незрячим – глазницы его застилали своего рода кожистые шоры.
– Но тогда, если ничто во мне вам не противно…
– Запах, – проговорил старик.
Миюки насупила фальшивые брови, которые Нингё навела ей на лбу чуть повыше настоящих, предварительно их сбрив.
– Запах?..
Она бы еще поняла, если бы старик сказал «аромат» или «благоухание», а «запах» принадлежал к бессчетному числу слов, смысл которых Миюки не понимала.
– Запах, – повторил старик, сморщив нос, – которым ты пахнешь.
Только теперь Миюки догадалась, что́ он хотел сказать. И ей вдруг стало так холодно, будто барка разом погрузилась в воды Ёдогавы и будто эти воды, черные, ледяные, поглотили и ее, а на поверхности остался торчать только ее рот, чтобы она успела вымолвить несколько отчаянных слов.
– Неужто я дурно пахну?
– Разве я так сказал? Нет, я просто заметил, что ты чем-то пахнешь. Не знаю чем, только запах, который исходит от твоей головы, я раньше не ощущал ни у одной юдзё. И мне он не особо приятен, только и всего.
– Может…
– Нет, – отрезал он, – тут уж ничего не поделаешь.
Голос его сделался далеким, а обхождение стало жестким, как иссохшаяся, заскорузлая шкурка дохлой ящерицы. Старик приподнял тростниковую штору и скользнул под нее. А когда оказался снаружи, Миюки расслышала, как он облегченно вздохнул. Она представила, как его выпяченные, миндалевидные ноздри жадно втягивают ночную прохладу.
Старик отвел Матушку в сторонку, пока другие юдзё помогали Миюки снова привести в себя в порядок.
– Вы недовольны, господин? – встревожилась Матушка, заметив суровую складку, прорезавшую лоб старика.
– Ты где взяла эту девушку?
– Собственно говоря, я ее нигде не брала. Она сама объявилась в трактире Двух Водяных Лун. И попросила ночлег, пообещав взамен отработать одну ночь на меня, какую бы работу я ей ни дала. Это было вечером, когда разразилась буря, которой, казалось, не будет конца, – тогда, если помните, еще поливало как из бадьи.
– Неужели только вчера?
– Ну да, и впрямь вчера. Что бы там ни было, не могла же я выставить ее за дверь.
– Ты ее о чем-нибудь расспрашивала? Осматривала?
– Нет. Я, видите ли, была занята – наказывала одну юдзё за недостойное поведение. И сия процедура требовала моего самого пристального внимания: ведь я уже лишалась девушек, назидая их подобным образом, и мне не хотелось терять еще одну по собственной рассеянности. Так что я всего лишь мельком взглянула на новенькую, тем более что она будто с неба свалилась. К тому же было темно, и, как мне показалось, она далеко не дурнушка – а по-вашему?
– Мне все едино, какова она с виду! Меня насторожил ее запах. От нее то ли веет, то ли смердит – точно не скажу – чем-то диким, затхлым лесом, измятой травой, сырой землей, звериным логовом.
– Логовом?..
– Да, логовом. Я сразу смекнул – она не иначе как кюби но кицунэ.
Как и многие люди, «много повидавшие на своем веку», зеленогубая Матушка слыхала про кюби но кицунэ, лисиц, способных принимать человеческий облик, – обычно молодых, соблазнительных женщин.
Но для подобного превращения лисе должно быть по крайней мере лет пятьдесят. В столетнем же возрасте у лисиц такое превращение происходило безусловно, вот только благодаря усердию людей судьба лис, на которых те охотились, складывалась так, что со временем настоящих лисиц-вековух, а значит, и обращенных из них девиц, осталось всего ничего. И все же разве можно было усомниться в том, что такого не бывает на свете, если сами императоры не только ручались за то, что эти девы-лисицы существуют, но и принимали их у себя при дворе?
