При воспоминании об этом молодая женщина почувствовала, как по ее щекам потекли слезы.
– Едем обратно, – сказал ей Кусакабэ. – А то снег так сверкает, что прямо жжет глаза. Вернемся завтра, тогда и выпустим твоих карпов.
Зазвонил храмовый бронзовый колокол, и от его густого звона потрескалась тонкая ледяная корка, которой уже начала затягиваться гладь священной заводи.
Снег валил весь день. Снежинки скапливались на навесах, а потом от тепла, исходившего от стен и кровель домов, где зажигали жаровни, снежный слой снизу размякал и начинал таять; подтаявший снег огромными блинами, похожими на громадные навозные лепешки, соскальзывал с кровельного покрытия и со шмякающим звуком падал на утоптанную земляную улицу.
По возвращении в кёдзо Миюки пришлось сидеть возле вершей и приглядывать за карпами – они совсем перестали двигаться и словно оцепенели. Лишь по редкому вздрагиванию плавников можно было судить, что они пока еще живы.
Кормить их она не стала – пусть проголодаются, иначе, оказавшись на воле, да еще в холодной заводи, они сразу устремятся на дно и зароются в ил, вместо того чтобы пуститься осваивать новое прибежище в поисках поживы.
Миюки и сама была голодна – сказывались усталость после долгого перехода и вместе с тем облегчение: ведь она в конце концов достигла своей цели.
Покуда она осматривала заводь, Кусакабэ отправился в храм попросить у монахов какой-никакой снеди. Узнав, что подаяния ждет женщина, доставившая карпов для их священной заводи, монахи проявили небывалую щедрость. Примостившись на корточках возле своих рыб, Миюки принялась так бойко поглощать пожалованный ими рис вместе с китайской капустой и маринованным редисом, что ее тут же вывернуло наизнанку. Но ей было все равно: она до того изголодалась, что продолжала насыщаться будто в лихорадке, пустив в ход все десять пальцев и стараясь запихивать еду в рот чуть ли не обеими пригоршнями сразу. Когда миска опустела, она вылизала ее изнутри, испачкав нос жалкими остатками пищи. И вытерла губы рукавом кимоно, оставив на нем влажное пятно.
Зародившийся на севере и прорвавшийся меж гор Хиэй и Атогаяма шквалистый ветер когараси – «оголяющий деревья» – со всей силой обрушился на город, поднимая метель и срывая с деревьев последние листья. Пара кречетов, занявшая гнездо, некогда свитое галками на кровле пагоды Сайдзи, с заунывными криками улетела прочь. И настала тьма.
* * *
В то время как Миюки лежала, свернувшись калачиком, на циновке и дрожала от холода, двое слуг Нагусы Ватанабэ спешили домой к Кусакабэ – его незамедлительно, не дожидаясь утра, требовал к себе управитель Службы садов и заводей.
Но зачем было посылать двух гонцов со столь незначительным поручением? Затем, что, если один поскользнется на снегу, упадет и вывихнет ногу или сломает лодыжку, другой побежит дальше – и выполнит поручение, возложенное на обоих. Подобной предусмотрительностью, граничившей с навязчивым предчувствием, – Нагуса всегда был склонен видеть худшее в любом деле и всегда же старался найти выход из любого затруднения – только и можно было объяснить успехи в долгой блистательной карьере, которую он сделал в мире, где единственной уверенностью было непостоянство.
Кусакабэ, едва успев выпроводить жрицу любви, которую он нанял для того, чтобы она согревала его своими ласками в эту студеную ночь, тут же стал собираться на выход.
По дороге его совершенно некстати задержал караван, нежданно прибывший в город с грузом пеньковой ткани. Поскольку ворота Расёмон запирались на ночь, носильщики, видя, что им придется разбить бивак за пределами крепостных стен, не на шутку возмутились тем, что им отказали в гостеприимстве в городе, куда они доставили товары, которые должны были обеспечить работой здешних красильщиков и закройщиков. Услышав, как они кричат, грозя сжечь весь свой груз, чтобы согреться, Кусакабэ послал за начальником привратной стражи и, только дождавшись, когда тот открыл Расёмон, двинулся дальше своей дорогой.
Морозной ночью звуки слышались особенно отчетливо, и Кусакабэ не преминул уловить гул колокола в Императорском дворце, возвещавшего, что уже наступила половина часа Крысы, – наконец он добрался до пересечения улиц Томи и Раккаку, где его уже поджидал слуга Нагусы с факелом в руке.
Кусакабэ подумал: наверное, юная жрица любви, из чьих объятий его вырвали (как же ее звали?.. ах да, Бимё, то есть Милашка), снова слоняется по скованным стужей улицам. На самом деле она не оправдывала своего имени: короткие толстые ноги, сморщенные, как цветная капуста, ягодицы… К тому же в отличие от большинства жриц любви она не знала ни одной песни из тех, что призваны распалять страсть мужчин; но Кусакабэ Ацухито тянуло к женщинам ущербным, непривлекательным, малость обиженным природой – они приносили ему отдохновение, по крайней мере ночью, от изнурительных поисков совершенства, к чему его обязывало положение высокопоставленного придворного из ныне живущих в Хэйан-кё.
Если Нагуса не задержит его надолго, он еще успеет разыскать Бимё, которая на самом деле никакая не милашка, и снова позвать ее к себе.
Но прежде ему придется принести себя в жертву обряду встречи и, присев на корточкаи перед подносом на подставке, вкусить саке под подобающие случаю закуски.
Управитель Службы садов и заводей разглядывал Кусакабэ молча и оценивающе, будто видел его впервые, и прикидывал в уме, способен ли помощник выполнить деликатное поручение, которое он собирался на него возложить.
Налив себе и гостю саке с медлительностью бабочки, мало-помалу вылупляющейся из кокона и неспешно расправляющей оцепенелые крылья, он наконец решился поведать о своем визите к императору и о его решении лично участвовать в такимоно-авасэ, для чего Его величество придумал прелюбопытную легенду – интригу столь сложную для воплощения в ароматах, что он, Нидзё Тэнно, вполне мог остаться одним-единственным участником предстоящих состязаний.
– Было бы высочайшим проявлением дерзости не принять вызов Его величества, – заметил Кусакабэ. – Так какую же тему предложил император?
Нагуса вкратце изложил занимательную историю про мост полумесяцем, две туманные дымки и деву.
– Но ведь на прошлых состязаниях не было никакой надобности придумывать всякие занимательные истории! – удивился Кусакабэ. – Требовалось составить какой-нибудь чарующий аромат, и только.
– А императору угодно отметить свое царствование несравненным новшеством, обратив благовоние в сказителя.
Сидя за подносом друг против друга, они какое-то время молчали, как бы взвешивая важность сказанного. Благовония издревле снискали себе заслуженное признание: считалось, что они ободряют и вместе с тем умиротворяют, усиливают умственные способности, излечивают некоторые недуги, включая хандру и бессонницу, не говоря уже о том, что они возбуждают чувственность. Однако еще никому не приходило голову, что благовоние способно самовыражаться, точно какой-нибудь стихотворец.
Наконец Нагуса встал и, низко поклонившись, точно перед ним был сам император, сказал:
