«Со времени уничтожения Польши, с 1794 года, исчезло имя ее с лица земли и не существовало поляков. В 1807 году заключенный с Францией мир в Тильзите произвел на свет герцогство Варшавское, вместе с надеждою распространить его, в случае несогласия между соседствующими державами. Наполеон исчислил меру страха, коим господствовал он над сердцами царствующих его современников… и дал надежду возрождения Польше. Воспламенились умы, и в короткое время все употреблены усилия надежде сей дать вид правдоподобия!»
[109].
За стремление обрести независимость поляки заплатили многочисленными рекрутскими наборами и участием во всех войнах, которые вел Наполеон, — тысячами человеческих жизней и потоками крови на ратном поле. Однако возрождение Польши не состоялось, а территория бывшего Польского государства стала ареной ожесточенных боевых действий и была сильно разорена.
Герцогство Варшавское было создано Наполеоном из части прусских и австрийских земель, некогда принадлежавших Польше, и «приняло деятельное участие в войне 1812 г. против России»
[110]. Территория герцогства стала базой для сосредоточения Великой армии Наполеона перед вторжением в Россию. 5-м корпусом этой армии командовал князь Юзеф Понятовский, военный министр Варшавского герцогства и племянник последнего польского короля Станислава Августа. Понятовский умело командовал польскими войсками, и после битвы под Лейпцигом был пожалован маршалом Франции. Он храбро воевал и бесстрашно прикрывал со своим корпусом отступление всей французской армии из Лейпцига: «польские войска были часть истреблены, а часть потоплены, и сам главнокомандующий, решившись переехать вплавь через реку, бывши подстрелен, погряз в волнах»
[111].
Поляки, сравнительно недавно ставшие российскими подданными, при вторжении наполеоновской армии в пределы Белоруссии и Литвы восторженно встречали французов и переходили на их сторону. Были случаи, вспоминал Денис Давыдов, «когда поляки убивали одиночных русских солдат, отставших от своих частей при отступлении»
[112].
Многие поляки успешно вели разведку в местах расположения отступающей русской армии. В июне 1812 года русские войска захватили экипаж французского генерала Себастиани и в его портфеле нашли заметки, в которых были указаны числа и места, день за днем, передвижения русских корпусов. В разглашении секретных сведений заподозрили поляков, служивших в Главном штабе 1-й армии. Под благовидным предлогом по высочайшему повелению из армии были высланы три флигель-адъютанта императора — графы Браницкий, Потоцкий и Влодек. (Впоследствии они оправдались и продолжали делать успешную придворную карьеру.) Слухи об этих событиях в продолжающей отступать армии дошли до Москвы и дали повод для недоброжелательного обсуждения поведения поляков на русской службе. Их положение было двусмысленным: с одной стороны, надо было воевать против своих соотечественников, с другой — в каждом офицере польского происхождения видели потенциального изменника. Однако эти нескрываемые и не всегда справедливые подозрения так и не переросли в явные репрессии. Наказанию подвергались лишь те поляки, вина которых была доказана.
В дневнике поручика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Чичерина содержится запись о казни дезертира. Корнет Нежинского драгунского полка Городецкий, поляк по национальности, умышленно отстал от своего полка при отступлении русской армии. Когда наполеоновская армия была изгнана из пределов России, Городецкий был арестован и по приговору военного суда расстрелян перед строем. «Сердце мое разрывалось, страшная дрожь охватила меня всего… Мое сердце привыкло уже к более жестоким зрелищам, но страшные приготовления к этой казни, мрачное молчание всей толпы, ужасные мысли о том, что должен был испытывать сей несчастный, сдавили мне грудь, черные мысли вызвали слезу на глазах»
[113]. Глубокое потрясение от этой казни испытал и ротный командир Чичерина капитан Павел Сергеевич Пущии, будущий генерал-майор и декабрист. «Это зрелище расстроило меня на весь день»
[114].
В дневнике Александра Чичерина несколько раз с негодованием говорится о поляках — «преданных французам, бесчестных и мятежных». «Поляки все-таки очень подлы», — пишет он в письме от 6 декабря 1812 года из Вильно, а 5 января 1813 года в дневнике заключает о поляках: «Они стоят так низко, так неумны, что, мне кажется, сей народ весьма обделён природой»
[115].
Полонофобию поручика Чичерина не следует рассматривать как нечто из ряда вон выходящее: аналогичных взглядов придерживались многие русские патриоты. Более того, в 1812 году русский патриотизм нередко был неразрывно связан с антипольскими настроениями. Национальная гордость россиян была, несомненно, уязвлена сдачей Москвы и пребыванием в ее стенах поляков — союзников французского императора. Ситуация усугублялась тем, что поляки однажды уже побывали в Москве, в годы Смутного времени. Молва настойчиво обвиняла их в разнообразных бесчинствах, в осквернении московских святынь.
«Вообрази: теперь открывается, что величайшие неистовства совершены были в Москве немцами и поляками, а не французами. Так говорят очевидцы, бывшие в Москве в течение шести ужасных недель»
[116].
1 января 1813 года русская армия при барабанном бое и под звуки военного марша перешла границу и вступила на территорию герцогства Варшавского, а 26 января вошла в Варшаву. Возникло несколько вполне естественных вопросов. Как поступать с поляками западных губерний империи, почти поголовно присягнувшими Наполеону? Что делать с территорией герцогства Варшавского, армия которого продолжала сражаться на стороне врагов России, а жители враждебно встретили русских и угрожали им всеобщим восстанием? Какими мерами — строгостью или снисхождением — добиваться успокоения? Мстить ли полякам — или же великодушно простить их и предать все забвению? Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо было решить, как следует воспринимать поляков — как подданных Российской империи, нарушивших свою присягу, или как население оккупированной территории. Следует помнить, что для правосознания той эпохи завоеванная силой оружия территория признавалась законным приобретением завоевателя. Такова была норма международного права того времени. «Однако же и после присоединения к России силой оружия с краем этим вовсе не обращались как с завоёванным»
[117]. Тем не менее, поляки считали русских северными варварами — дикарями, стоящими на более низкой ступени общественного развития. Они находили унизительным для себя быть в подданстве у этих варваров. С конца XVIII века польский патриотизм был замешан на исторической памяти о пролитой крови и враждебном чувстве к России.
