Когда же это произошло, когда гражданский брак заметно потеснил брак церковный? Ответ на этот вопрос можно найти в мемуарах одного из «шестидесятников». Лонгин Фёдорович Пантелеев (1840–1919) вспоминал: «Еще до моей ссылки… мне пришлось столкнуться с расстройством первоначального брака и новой комбинацией на принципе гражданских отношений. Но насколько широко это явление развернулось за время моего пребывания в Сибири!» (курсив мой. — С.Э.)
[242]. Публицист, издатель и общественный деятель Пантелеев принадлежал к числу «новых людей» и был лично знаком с Чернышевским, который, вероятно, знал о его принадлежности к подпольной революционной организации «Земля и воля». В 1864 году Пантелеева арестовали и после годичного заключения в тюрьмах сослали в Сибирь. В Петербург Лонгин Фёдорович вернулся в 1874 году, а окончательно обосновался в 1876-м. Наблюдательный мемуарист сразу же заметил и осознал тот качественный скачок в сфере частной жизни, который произошел за время его десятилетнего отсутствия в столице. В начале 60-х гражданские браки уже были, но носили единичный характер и, судя по всему, воспринимались как некая экзотика. В 70-е годы количественные изменения переросли в новое качество — и этот скачок зафиксирован не только в мемуарных источниках.
Русская художественная литература незамедлительно отобразила новое общественное явление. Елена Жиглинская, радикально настроенная героиня романа Писемского «В водовороте», перед тем, как вступить в гражданский брак с женатым мужчиной князем Григоровым, обосновывает свой поступок следующими рассуждениями. «Принадлежать человеку в браке или без брака для Елены, по её убеждениям, было решительно всё равно; только в браке, как говорили ей, бывают эти отношения несколько попрочнее. Но если уж ей суждено, чтобы человек любил её постоянно, так и без брака будет любить; а если не сумеет она этого сделать, так и в браке разлюбит. В отношении детей — то же: хороший человек и незаконных детей воспитает, а от дрянного и законным никакой пользы не будет»
[243]. Героиня романа рассуждает со знанием дела. В это время незаконные дети, родители которых не состояли в церковном браке, не могли быть приняты в привилегированные учебные заведения, такие как Пажеский корпус, Александровский лицей или Училище правоведения, но в гимназию и университет могли поступить и без дворянской грамоты. Роман «В водовороте» был впервые напечатан в 1871 году на страницах нового петербургского учёного, литературного и политического журнала «Беседа». Симптоматично, что рассуждения убеждённой нигилистки и дерзкой безбожницы Елены Жиглинской не вызвали никаких возражений ни со стороны цензуры, ни со стороны издателя и редактора только что появившегося журнала. С первого же номера, вышедшего в январе 1871 года, «Беседа» стала позиционировать себя как орган славянофильского либерализма. В программной статье «В чём наша задача?» издатель-редактор С.А. Юрьев заявил, что «Беседа» сочувствует «тем из наших журналов, которые стоят по преимуществу за единство и силу нашего государства»
[244]. Однако у либерально мыслящей интеллигенции последнее уже никоим образом не ассоциировалось со святостью и нерушимость уз брака, освященных церковью. «…Брак есть лоно, гнездо, в котором вырастает и воспитывается будущее поколение»
[245], — лицемерно рассуждает фарисей и плут барон Мингер. Эти фальшивые разглагольствования не находят никакой поддержки ни у других персонажей, ни у читателей романа. Резонёрство барона не только двулично, но и явно противоречит духу времени. Не находящийся на государственной службе богатый князь Григоров в духе идей глубоко почитаемых им «шестидесятников» полагает, что если его супруга княгиня Елизавета «полюбит кого-нибудь, так он не только не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать всё своим именем!»
[246]. Каковы же последствия подобных современных воззрений? В середине романа автор живописует колоритную картину, которую читатели видят глазами князя Григорова. «У него никак не могла выйти из головы только что совершившаяся перед его глазами сцена: в вокзале железной дороги съехались Анна Юрьевна (замужняя графиня, кузина князя. — С.Э.) со своим наёмным любовником (известным нам бароном Мингером. — С.Э.), сам князь с любовницей, княгиня с любовником, и все они так мирно, с таким уважением разговаривали друг с другом; всё это показалось князю по меньшей мере весьма странным!»
[247].
Итак, и мемуарные, и литературный источники позволяют утверждать, что в 70-е годы церковный брак уже не расценивался как таинство не только революционерами, мечтающими о ниспровержении государственных и семейных основ, но и либералами, озабоченными сохранением «единства и силы» государства Российского. Гражданский брак перестал восприниматься как экстравагантность, получил широкое распространение и оформился как социальный институт — альтернатива церковному браку. До времени участники таких «новых комбинаций», о которых писал Лонгин Пантелеев, не задумывались о грядущей судьбе детей, рожденных в гражданском браке. Однако вернувшийся из сибирской ссылки мемуарист посмотрел на сложившуюся ситуацию именно с этой точки зрения. «Вот эти дети и навели меня на некоторые размышления, которые ранее как-то не приходили на ум. <…> Мой товарищ разошелся с своей первой женой и сожительствовал с особой, которая, в свою очередь, покинула своего прежнего мужа. За обедом, однако, присутствовала и прежняя жена моего товарища вместе со своим новым мужем, из чего можно было заключить, что расхождение и новые комбинации состоялись без острых воспоминаний с обеих сторон.
Это, конечно, было утешительно видеть; но, прислушиваясь к говору детей, а между ними были и подростки лет десяти, я не мог уяснить себе — кто из них и от какой комбинации происходит. Только слышалось по временам — “папа”, “мама”. Конечно, судя по летам, я мог догадаться, кто из детей происходил от старых семейных отношений, кто от последующих.
Мне эти дети потом часто вспоминались. Какая будет их судьба? Тем более что и новые семейные комбинации их родителей по недолгом времени оказались неустойчивыми, их сменили другие»
[248].
Этот неутешительный вывод сделал человек, умудрённый жизнью. В молодые годы Лонгин Пантелеев без оглядки смотрел в будущее: он привлек к участию в революционной деятельности не менее двадцати человек, организовывал подпольные типографии, писал и распространял листовки, собирал средства на нужды «Земли и воли». После сибирской ссылки он, не отказавшись от идеалов своей юности, стал чаще задумываться о грядущих неконтролируемых последствиях предпринимаемых действий. Пантелеев увидел, к каким трагикомическим результатам может привести увлечение радикально настроенной молодежи фиктивными браками. Один из его знакомых еще в бытность студентом в Петербурге «вступил в фиктивный брак, чтобы дать одной молодой особе свободно располагать собой»
[249]. Прошло несколько лет. Бывший студент обосновался в Тифлисе, где влюбился в юную барышню, дочь генерала. Родители девушки дали согласие на брак, разумеется, церковный. Дело было за малым: отыскать фиктивную жену и оформить развод. Фиктивный муж отправился в Петербург, где нашёл свою «жену». Впрочем, её самой он дома не застал. Прислуга осведомилась о фамилии нежданного визитера и получила ответ. «Ах, батюшка барин, пожалуйста, войдите, посмотрите деток», — проговорила обрадованная прислуга
[250]. Развод удалось оформить с большим трудом и немалыми издержками, однако у фиктивной жены были вполне реальные дети, которые по закону носили фамилию своего фиктивного отца. Эта ненормальная ситуация была чревата серьезными жизненными драмами в будущем. Прошло более двадцати лет, и дочь этой женщины предъявила материальные претензии к своему фиктивному отцу. «… Вся эта история неожиданно повернулась передо мной своей теневой стороной», — незадолго до смерти сделал вывод бывший член «Земли и воли»
[251].
