Однако несмотря на все ограничения, налагаемые онтологией художественной формы, в тот период устанавливается однозначная связь между эстетическим и художественным, причем как то, так и другое основывается на формальных критериях. Св. Фома даже высказывает мысль о том, что художественные формы более близки человеку (и, следовательно, легче поддаются эстетическому переживанию), так как не требуют понимания, продвижения к сокровенным глубинам субстанциальной сложности, но могут постигаться на поверхностно-эмпирическом уровне (S. Th. I, 77, I ad 7; Sententia libri de anima II, 2, p. 74).
10.3. Свободные и ремесленные искусства
Если в Средние века эстетическое сливается с художественным, то представление о собственно художественном в тот период почти не разрабатывается. Иначе говоря, средним векам недостает теории Изящных Искусств, представления об искусстве, которое было бы сродни современному — искусстве как о создании произведений, изначальная цель которых — эстетическое наслаждение (со всей той значимостью и достоинством, которые сопутствуют этому предназначению). Превратности, переживаемые системой искусств в Средние века, говорят о том, как трудно было определить и обозначить точную иерархию различных видов творческой деятельности. И действительно, возникающие подразделения всегда нацелены не на то, чтобы отделить изящные искусства от утилитарных (или от техники в строгом смысле слова), а на то, чтобы отделить более благородные искусства от ремесленных.
О различии между ремесленными и свободными искусствами говорит уже Аристотель (Политика VIII, 2); систематизацию искусств Средневековье наследует от Галена, который говорит об этом в трактате «Peri technes» («Об искусстве»). На протяжении Средних веков систему искусств будут разрабатывать разные авторы, и среди них можно назвать Гуго Сен-Викторского, Рудольфа из Лоншана и Доминика Гундисальви. Последний выстраивает свою систему в 1150 г., ссылаясь при этом на Аристотеля: среди высших искусств под словом «красноречие» мы находим поэтику, грамматику и риторику; механические искусства стоят на последнем месте. Порой дело доходит до того, что, объясняя слово mechanicae, некоторые авторы обращаются к глаголу moechari (прелюбодействовать); так поступает, например, Гуго Сен-Викторский (Didascalicon II, 21, PL 176, col. 760; ср.: Schlosser 1956, p. 78). Ремесленные искусства принижены, так как имеют дело с материей и упорным ручным трудом. Св. Фома также разделяет эту концепцию: ремесленные искусства sunt qudammodo serviles (в какой-то мере рабские), тогда как свободные искусства являются высшими и упорядочивают умозрительный материал, не подчиняясь телу, которое не столь благородно, как душа. Аквинат отдает себе отчет в том, что свободные искусства лишены рукотворной составляющей (присущей абстрактно понимаемому Искусству), но полагает возможным назвать их искусствами, хотя бы per quandam similitudinem (в силу некоторого подобия) (S. Th. I–II. 57, 3 ad 3). Таким образом, обнаруживается парадоксальное следствие: как проницательно замечает Жильсон (1958, р. 121), искусство возникает, когда разум обретает интерес к чему-то рукотворному, и чем больше искусству надлежит творить, тем в большей степени оно считается искусством. Однако в дальнейшем чем сильнее искусство воплощает в жизнь собственную сущность, чем больше оно делает, тем менее благородным становится и в конечном итоге превращается в искусство более низкого порядка.
Ясно, что такая теория отражает аристократическую точку зрения. Деление на свободные и ремесленные искусства характерно для интеллектуалистского менталитета, который высшим благом считает познание и созерцание, и выражает идеологию феодального общества (подобно тому как в Греции оно отражало идеологию олигархов), для которого ручной труд неизбежно казался чем-то низменным. Влияние социального момента на теоретическую рефлексию оказалось настолько сильным, что даже с исчезновением внешних предпосылок для подобных воззрений упомянутое разделение все равно сохраняется как некий предрассудок, который нелегко преодолеть. Об этом свидетельствуют и ренессансные споры касательно того, насколько работу скульптора можно считать делом благородным.
Не исключено, что в Средние века всё еще учитывали позицию Квинтиалиана (Institutio oratoria IX, 4,116), который полагал, что люди, сведущие в искусстве, могут судить о технике исполнения, тогда как профаны только наслаждаются им: docti rationem artis intelligunt, indocti voluptatem (сведущие постигают смысл искусства, несведущие — наслаждение). Художественная теория развилась (вспомним о Боэции) как определение искусства усилиями ученых мужей, тогда как художественная практика и подход к искусству с педагогическими целями развивались как метод определенным образом ориентированной voluptas. Проведению различия между изящными искусствами и техникой препятствовало различие между свободными и ремесленными искусствами; последние рассматриваются как изящные, если получают дидактическую нагрузку и через наслаждение красотой могут содержать в себе научную и религиозную истину. В этом случае они смыкаются с теми из изящных искусств, которые считаются свободными. Согласно решениям Аррасского Собора, неграмотные люди через знаки, данные в живописи, созерцают то, что не могут постигать через Писание: illitterati quod per scripturam non possunt intueri hoc per quaedam picturae lineamenta contemplantur (см. также св. Фому, III Sent.,9, 1,2).
Идея искусства, обращенного к чистому наслаждению, прокладывает себе дорогу лишь случайно: св. Фома благосклонно относится к женским прическам и одобряет игры и развлечения, словесную игру (ludus) и представления лицедеев (histriones); однако и здесь учитывается функциональная причина. Женщина поступает правильно, когда украшает себя ради того, чтобы усилить любовь мужа; игры же приятны, потому что снимают усталость, проистекающую от работы, inquantum auferunt tristitiam quae ex labore
[25]
10.4. Изящные искусства
И все же, несмотря на указанные ограничения, на протяжении всей истории развития средневековой эстетики встречаются отдельные замечания и установки, касающиеся изящных искусств. Первый важный текст содержится в «Каролингских книгах» («Libri Carolini»), написанных в окружении Карла Великого и ранее приписывавшихся Алкуину, а ныне — Теодульфу Орлеанскому
[26]. Начало было положено II Никейским собором, который в 787 г. вновь утвердил использование священных изображений вопреки ригоризму иконоборцев. Каролингские теологи не протестовали против такого решения, но выдвинули целый ряд весьма расплывчатых замечаний касательно природе искусства и изображений. В их задачу входило показать, что, если и безрассудно преклоняться перед сакральным изображением, но столь же безрассудно его уничтожать как нечто пагубное, ведь изображения относятся к некоей автономной сфере бытия, которая и придает им самоценную значимость. Они суть opificia (изделия), нечто произведенное мирскими искусствами и не могущее иметь мистического предназначения. Они неподвластны какому бы то ни было сверхъестественному влиянию, никакой ангел не водит рукой художника. Само по себе искусство нейтрально, его можно назвать благочестивым или неблагочестивым в зависимости от личности творца: omnes artes et pie et impie possunt, ab his quibus exercentur, haberi. В изображении нет ничего такого, чему надо поклоняться, что надо чтить: красота его возрастает или умаляется в зависимости от дарования художника: imagines pro artificis ingenio in pulchritudine et crescunt et quodammodo minuuntur. Изображение ценно не потому, что на нем запечатлен какой-нибудь святой, а потому, что хорошо выполнено и к тому же из ценного материала. В качестве примера, говорит Теодульф, возьмем изображение Девы с младенцем: лишь titulus (надпись) под статуей говорит о том, что перед нами религиозное изображение. Статуя же как таковая представляет женщину с маленьким сыном на руках, так что мы вполне могли бы решить, что это Венера с Энеем, Алкмена с Гераклом или Андромаха с Астианаксом. Два изображения, одно из которых представляет Деву, а второе — какую-нибудь языческую богиню, сходны между собой видом, цветом и материалом и разнятся только надписью: pari utraeque sunt figura, paribus coloribus, paribusque factae materiis, superscriptione tantum distant.
