Некоторые авторы утверждали, что можно провести прямую историческую параллель между нацизмом и Французской революцией 1789 г., якобинским «царством террора» в 1793–94 гг. и неявной идеей народной диктатуры в теории Руссо о «совокупной воле» — диктатуры, которая изначально задумывалась людьми, но после установления не стала терпеть никакой оппозиции
[1044]. Французская революция действительно была уникальна, потому что стала предтечей многих главных идеологий, владевших умами европейцев в следующие два века, от коммунизма и анархизма до либерализма и консерватизма. Но среди них не было национал-социализма. Нацисты действительно считали, что они отменяют достижения Французской революции и, по крайней мере в политическом смысле, возвращают стрелку часов гораздо дальше: в Средние века. Их представление о народе было скорее расовым, чем гражданским. Все идеологии, рожденные Французской революцией, должны были быть уничтожены. Нацистская революция должна была стать мировой исторической противоположностью своей французской предшественницы, а не ее историческим завершением
[1045].
Если нацистская революция произошла, то какой она была по мнению нацистов? Опять же, параллель с Французской или русской революцией тоже не работает. Французские революционеры 1789 г. имели четкий набор доктрин, на основании которых собирались установить народное правление через представительные институты, а русские революционеры в октябре 1917 г. стремились свергнуть буржуазные и консервативные элиты и ввести диктатуру пролетариата. Напротив, нацисты не имели четко выраженного плана реорганизации общества и даже достаточно проработанной модели общества, которое, по их словам, они собирались вести к революции. Сам Гитлер, по-видимому, представлял революцию как смену людей на государственных и властных постах. В своей речи перед высшими нацистскими чиновниками 6 июля 1933 г. он говорил, что главный смысл революции состоит в уничтожении политических партий, демократических институтов и независимых организаций. По всей видимости, сутью нацистской революции он считал завоевание власти и использовал эти два термина практически как синонимы:
Для захвата власти нужна интуиция. Просто захватить власть легко, но такой захват будет успешным, только когда новое поколение людей окажется приспособленным к новому порядку. Теперь самой важной задачей является контроль над революцией. В истории имеется больше примеров революций, которые были успешны на первом этапе, чем тех, которые смогли удержать свои завоевания. Революция не должна стать постоянным состоянием, когда за первой революцией следует вторая, а за второй — третья. Мы получили так много, что нам потребуется немало времени, чтобы это переварить… Дальнейшее развитие событий должно быть эволюционным, существующие условия должны улучшаться…
[1046]
Таким образом, очень важно, что, призывая к культурному и духовному перерождению немцев с целью их приспособления к новой форме рейха, он также считал, что это должно происходить эволюционным, а не революционным путем. Он продолжал:
Современная структура рейха несколько неестественна. Она не обусловлена ни нуждами экономики, ни жизненными потребностями нашего народа… Мы приняли существовавшее положение вещей. Вопрос в том, хотим ли мы сохранить его… Задача состоит в том, чтобы сохранить и изменить существующую организацию, чтобы она стала пригодной к использованию, чтобы хорошее можно было сохранить на будущее, а то, что использовать нельзя, было ликвидировано
[1047].
Культурная трансформация немецкого гражданина, которая составляла большую часть революционных намерений нацистов, по аналогии тоже могла быть достигнута за счет сохранения и возрождения того, что нацисты считали положительными аспектами немецкой культуры в прошлом, и устранения чужеродного влияния.
Даже штурмовики, чей самопровозглашенный призыв ко «второй революции» в открытую критиковал Гитлер, не имели реального представления о каких-либо систематических революционных изменениях. Исследование мнения рядовых нацистов, проведенное в 1934 г., показало, что большинство обычных активистов, состоявших в партии при Веймарской республике, ожидали, что режим принесет национальное возрождение, названное одним штурмовиком «тотальной реорганизацией общественной жизни», при которой Гитлер «очистит Германию от людей, чуждых нашей стране и расе, пролезших на самые высокие должности и вместе с другими преступниками обративших мою немецкую родину в руины». Национальное возрождение, по представлению этих людей, означало в первую очередь восстановление международного положения Германии, отмену Версальского мирного договора и его положений, а также восстановление, скорее всего в результате войны, немецкой гегемонии в Европе
[1048]. Поэтому эти люди не были революционерами в широком смысле, они имели слабое представление (если вообще имели) о внутреннем переустройстве Германии помимо изгнания из нее евреев и марксистов. Неустанная активность коричневых рубашек стала серьезной проблемой для Третьего рейха в следующие месяцы и годы. Во второй половине 1933 г. и первой половине 1934 г. она часто оправдывалась заявлениями о том, что «революция» должна была продолжаться. Однако для штурмовиков представление о революции в конечном счете мало отличалось от продолжения драк и беспорядков, к которым они привыкли за время захвата власти.
Для верхних эшелонов нацистской партии, и в первую очередь для руководства, непрерывность была так же важна, как и изменение. Большое открытие рейхстага в гарнизонной церкви Потсдама после мартовских выборов 1933 г. с нарочитой демонстрацией символов старого социального и политического порядка, включая трон председателя, оставленный для отсутствующего кайзера, и церемониальное возложение венков на могилы умерших прусских королей, ясно давали понять, что нацизм отрицает базовые идеи революции и символически ассоциирует себя с основными традициями прошлого Германии. Возможно, это не все, о чем можно вспомнить, однако это было больше чем простая пропаганда или циничная подачка консервативным союзникам Гитлера. Более того, тот факт, что столько людей обратились к нацизму за несколько недель и месяцев после избрания Гитлера канцлером или по крайней мере отнеслись к этому явлению терпимо и не вступали в оппозицию, нельзя объяснить простым оппортунизмом. Это объяснение подходит для обычного режима, но не для режима с такими четкими и радикальными характеристиками, как нацистский, а быстрота и энтузиазм, с которыми столько людей начали ассоциировать себя с новым режимом, заставляют предположить, что подавляющее большинство образованных элит немецкого общества, независимо от прежних политических пристрастий, уже были предрасположены к принятию многих принципов, на которых строился нацизм
[1049]. Нацисты не только захватили политическую власть — в первые месяцы Третьего рейха они взяли власть идеологическую и культурную. Это стало следствием не только неопределенности и изменчивости многих их идеологических заявлений, которые сулили все всем людям сразу. Причиной этого было то, что идеи нацистов напрямую пересекались с принципами и убеждениями, распространенными среди образованных слоев немецкого общества с конца XIX в. В начале Первой мировой войны этих принципов и убеждений придерживалось не ожесточенное революционное меньшинство, а большинство общественных и политических институтов. И именно коммунисты и социал-демократы, частично или в своем большинстве, отрицали их, считая себя революционерами, какими их считало и большинство немцев.
