А среди экономистов, оценки которых приводит Пайпс, – знаменитый авторитет Пётр Струве, доказавший, что «накануне своей отмены крепостничество достигло высшей точки экономической эффективности», а также Н. Л. Рубинштейн со своей работой «Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в.» и Michael Confino. Domaines et seigneurs en Russie vers la fin du XVIII siecle (Paris, 1963).
Да и вся история последних 50 лет императорской России говорит об ухудшившемся экономическом положении основной массы крестьян: плата за освобождение. Тут, в этот период, в общем, правы и марксисты, говорившие об «усилении эксплуатации крестьян» (только у них это усиление как началось от призвания Рюрика с братьями, так и продолжалось до 1917 года).
Вспомним теперь весь тот необъятный период пошагового закрепощения, те парадоксально прожитые 99 лет, когда после освобождения дворян государство, желавшее остаться (обще)национальным государством, обязано было освободить и крестьян… Вспомним, что ещё Екатерина Великая первой начала эти мучительные попытки, и вот видим, как заканчивается это – просто гениальным пассажем: « Это ж Яшка! косноязычный плут и негодяй Яшка – освободил крестьян!»
Не – хорошо/плохо/гениально/непродуманно… а именно – по-русски.
Примерялись сто лет многие… и мудрые и Великие (по официальному титулу), а решил – Яшка.
Напомню название одной и предыдущих глав этой книги: « Как довести проблему до статуса “неразрешимая”?»
Крестьянская, земельная проблема к середине XIX века действительно достигла этого статуса. Единственно, тут необходимо уточнить: «неразрешимая» означало: не разрешимая в тех условиях, при сохранении той страны и той структуры общества. А если без терминологических экивоков: «при сохранении жизни дворянству – неразрешимая проблема».
После 19 февраля 1861 года «неразрешимая» проблема стала: «неразрешённой». Возьмём навскидку оценку Бориса Чичерина: «Преобразования Александра Второго были наименьшим, что можно было дать обществу, и оно быстрым усвоением показало, что было готово к этому». Чичерин тут, конечно, говорил вообще о мере гражданских свобод, отпущенных обществу (интеллигенции). Можно распространить эту формулу и на интересующий вопрос: «Преобразования Александра Второго дали минимум земли, что можно было дать (крестьянскому) обществу». Но: даже если б дали и максимум, т. е. у помещиков забрали бы всю землю, российский демографический бум через два поколения привёл бы крестьян к тому же состоянию «земледефицита». Да можно и без «бы». И привёл.
И вновь неразрешимая (в наличных тогда условиях) проблема и вновь Великая реформа, на этот раз – коллективизация 1929 года, главной задачей которой было не столько изъятие у крестьян хлеба, сколько изъятие самих крестьян из деревни.
В последующих главах обратим взгляд на эти «неразрешимости», «неразрешённости», а сейчас, завершая тему «Реформы 1861 года», следует пройти по такой логической цепочке: «И всё-таки, при всей неразрешимости земельного вопроса, Великое освобождение было? – Да. – Тогда, можно ли уточнить: освобождение – от чего?»
То есть желательно дать завершающий аккорд на взгляд на русское крепостничество, по возможности, без полемических перехлёстов. И здесь я предлагаю в экскурсоводы того же Ричарда Пайпса, повторюсь – добросовестного сумматора множества историографических концепций:
« Каково же было положение русских крепостных? Это один из тех предметов, о которых лучше не знать вовсе, чем знать мало!»
Вот за что Пайпс заслуживает большого уважения. Фраза настоящего учёного, «пропустившего через себя» тысячи книг, авторов, писавших о крепостничестве, и отбросившего сотни из них, хотя зачастую и самых громких, раскрученных, но «знающих мало»… Читаем Пайпса далее:
«Прежде всего следует подчеркнуть, что крепостной не был рабом, а поместье – плантацией. Русское крепостничество стали ошибочно отождествлять с рабством, по меньшей мере ещё лет двести тому назад. Занимаясь в 1770-х гг. в Лейпцигском университете, впечатлительный молодой дворянин из России Александр Радищев прочёл “ Философическую и политическую историю европейских поселений и коммерции в Индиях” Рейналя. В книге одиннадцатой этого сочинения содержится описание рабовладения в бассейне Карибского моря, которое Радищев связал с виденным им у себя на родине. Упоминания о крепостничестве в его “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790 г.) представляют собою одну из первых попыток провести косвенную аналогию между крепостничеством и рабовладением путём подчеркивания тех особенностей (например, отсутствия брачных прав), которые и в самом деле были свойственны им обоим. Антикрепостническая литература последующих десятилетий, принадлежавшая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью (курсив мой. – И. Ш. ). Но даже в эпоху расцвета крепостничества проницательные авторы нередко отвергали эту поверхностную аналогию. Прочитав книгу Радищева, Пушкин написал пародию под названием “Путешествие из Москвы в Петербург”…»
Далее Пайпс приводит отрывок из этой пародии. И продолжает:
«Русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика. Хотя, говоря юридически, крепостной не имел права владеть собственностью, на самом деле он обладал ею на всём протяжении крепостничества – редкий пример того, когда господствующее в России неуважение к закону шло бедноте на пользу.
Помещик обладал властью над крепостными прежде всего в силу того, что был ответственен перед государством как налоговый агент и вербовщик. В этом своём качестве он распоряжался большой и бесконтрольной властью над крепостным, которая в царствование Екатерины II действительно близко подходила к власти рабовладельца. Он тем не менее никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин. Торговля крепостными была строго запрещена законом. Некоторые крепостники всё равно занимались таким торгом в обход законодательства, однако в общем и целом крестьянин мог быть уверен, что коли ему так захочется, он до конца дней своих проживёт в кругу семьи в своей собственной избе… крепостной принимал своё состояние с тем же фатализмом, с каким он нёс другие тяготы крестьянской жизни. Крестьянин вынес из самой ранней поры колонизации убеждение, что целина – ничья и что пашня принадлежит тому, кто расчистил её и возделал. Убеждение это ещё более усилилось после 1762 г., когда дворян освободили от обязательной государственной службы. Крестьяне каким-то инстинктом чуяли связь между обязательной дворянской службой и своим собственным крепостным состоянием. С того года крестьяне жили ожиданием великого “чёрного передела”…»
Тщательно собирает Пайпс все объективные оценки современников, например Роберта Бремнера (Robert Bremner), сравнение которых с той самой «Библией русофобии» «Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина создаёт впечатление, что они ездили не то что по разным странам, но по разным планетам. Роберт Бремнер пишет:
