Благодаря авторитету Тацита немецкие гуманисты сумели наконец ответить на многочисленные нелицеприятные высказывания о немцах, распространенные за пределами немецких земель. Представлению о грубом, нецивилизованном, непьянеющем немце теперь противопоставлялся созданный Тацитом идеальный образ не испорченного воспитанием, верного, смелого и живущего естественной жизнью германца. Однако никому не приходило в голову, что светлые образы германцев могли быть выдумкой Тацита, дабы показать истинное лицо современного историку римского общества с характерным для той поры упадком нравов. Фактически такой же линии придерживались и гуманисты XVI в. — немцы фигурировали теперь как носители исконной, неиспорченной нации, которой следовало сменить изнеженную старую цивилизацию итальянцев и французов. Неиспорченная нравственность немцев охотно противопоставлялась испорченности нравов, характерной для римской курии.
Немецкие ученые демонстрировали новое национальное самосознание и по отношению к французским соседям. Важнейшее для легитимации французской короны утверждение о том, что Карл Великий был предшественником французской династии Капетингов, Якоб Вимпфелинг объявил в 1505 г. в своей «Epitome Germanorum»
[17] смехотворным. В действительности же, по его словам, Карл был «немцем» (Teutscher), господствовавшим над французами, в то время как француз или галл никогда не являлся римским императором, что представлялось достаточным доказательством превосходства немцев над французами. Для Вимпфелинга, который, как и многие немецкие гуманисты, был эльзасцем, не подлежало сомнению, что со времен Августа жители Эльзаса были немцами, а поэтому Страсбург, как и весь Эльзас, никогда не мог оказаться под властью Франции.
Таким образом, около 1500 г. на протяжении одного поколения возникла основа для формирования немецкого национального самосознания, которое представляло собой нечто большее, нежели неясное «чувство Мы», и которое должно было сводиться к немецкому национальному мифу. Этот процесс происходил тогда во всей Европе. Эразм Роттердамский, отрицавший свою причастность к формированию национальных мифов, печально констатировал, что природа привила личный эгоизм не только каждому индивиду, но и всеобщий — различным нациям. У немецкого национального мифа отсутствовали, однако, не только государственно-политические рамки, которые могли бы сделать его долговечным, но и языковой субстрат. Немецкие гуманисты, за очень небольшими исключениями, писали по-латыни. Немецкие ученые оставались прежде всего гуманистически настроенными космополитами, тесно связанными с европейской «республикой» ученых. Их национальная миссия — вывести Германию из состояния варварства — осуществлялась через латинско-классическую культуру. На рубеже XV–XVI столетий возникли первые четкие и прочные контуры немецкой нации. В сущности, начиная именно сотого времени мы можем говорить о «немецкой истории», во всяком случае об «истории немцев» — разумеется, о такой истории, которая с самого начала была глубоко укоренена в гуманистической общеевропейской почве.
Не научные усилия гуманистов, не потерпевшая крах имперская реформа сформировали образ Германии на следующие века, а реформа Мартина Лютера. Разумеется, она была бы невозможна, не имей Лютер многочисленных предшественников. Уже с XIII в. предпринимались неоднократные попытки обновить церковь, заставить ее следовать принципам христианской бедности и смирения и уменьшить пропасть между духовенством и народом Божьим. Прежние реформаторы, нищенствующие ордены Св. Франциска и Св. Доминика, еще могли быть восприняты церковью. Позднейшие реформаторы, Джон Уиклиф (1330–1384) в Англии и Ян Гус (1371–1415) в Богемии, выдвигавшие более радикальные требования: о ликвидации папства и почитания святых, о безусловном авторитете Священного Писания и совести, об общности причащения вином для священников и общины — остались вне церкви. Они подвергались преследованиям и были сожжены (Гус — заживо на Констанцском соборе, останки Уиклифа сожгли после его смерти), но идеи их последователей уже нельзя было искоренить.
Мартин Лютер.
Лукас Кранах Старший, 1529 г.
Виттенбергский монах Мартин Лютер (1483–1546) тоже не хотел соглашаться с тем, что милость Божья может покупаться продажей земных благ церкви. На вопрос «Как обрету я милость Божью?» он в своих тезисах от 31 октября 1517 г. вопреки католическому учению ответил: sola fide, т. е. только с помощью веры, и sola scriptura, т. е. только с помощью Священного Писания. Торговля индульгенциями, мошенничество под видом спасения душ и злоупотребление должностями в церкви были тем самым лишены теологической почвы, как и духовная монополия на посредничество между Богом и человеком.
Мятежного монаха, порвавшего с папой, желавшего на основе общины верующих обновить подлинную церковь Христову, человека, для которого единственным авторитетом в делах веры было Писание Божье, пригласили в 1521 г. на заседание рейхстага в Вормс. Это был первый случай, когда светский орган присвоил себе право судить о вопросах церковной догматики. Настроение участников рейхстага было направлено резко против пороков церкви и папства, и советники Карла V склонялись к тому, чтобы с помощью Лютера оказать давление на папу. Но Лютера нельзя было использовать для дипломатических уступок, а его отказ пересмотреть хотя бы отчасти свое учение заводил, по мнению императора, слишком далеко. Лютер мог бы разделить судьбу богемского реформатора Яна Гуса, если бы его не взяли под защиту несколько имперских князей. Это произошло также по причинам религиозного характера, а может быть, прежде всего из-за них. Папский легат сообщал в Рим: «Девять десятых немцев присоединились к боевому кличу Лютера, а оставшаяся часть провозглашает по меньшей мере “Смерть римскому двору”…» Но главное — реформация Лютера оказалась удобной для отклонения притязаний императора на власть по отношению к имперским сословиям и к консолидации власти местной знати.
На рейхстаге в Шпейере в 1526 г. был достигнут компромисс, который позволял владетельным князьям-лютеранам и магистратам городов, где возобладало лютеранство, самим решать вопросы церковной жизни на своих территориях. Евангелические властители без лишних слов взяли на себя задачу «чрезвычайных епископов», встав во главе церковной организации своих земель. Лютер рассматривал это только как переходное решение, но князья не собирались утрачивать обретенный контроль над церковью, тем более что почти все церковное имущество было взято во владение государством, отчасти продано, но большей частью присоединено к собственности князя. Урегулирование церковных проблем князьями было облегчено благодаря учению Лютера, который, ссылаясь на апостола Павла: «…ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1), поставил перед светской властью задачу защищать сообщество христиан от зла. Таким образом евангелический суверен, подобно английскому королю, оказывался summus episcopus и главой строго иерархически организованной церкви, в результате чего конфессиональная сфера полностью включалась в бюрократический государственный аппарат.
