Если большевики могли просто брать все, что заблагорассудится, что могло остановить остальных? Петроград накрыла эпидемия автомобильных угонов. Сам Ленин стал жертвой бандитов. Для личного пользования ему достались три роскошных авто из гаража императорского Александровского дворца – два «роллс-ройса» и «делоне-бельвиль» Николая II. Он предпочитал ездить на «делоне», и в марте 1918 года его автомобиль остановила вооруженная шайка. Грабители приказали Ленину выйти из машины и укатили на авто. Огромное множество ценностей, экспроприированных в ходе революции, не перешло в собственность государства, но отправилось прямиком в карманы экспроприаторов. Воровство во время работы комиссии по ревизии банковских ящиков достигло таких масштабов, что в ноябре 1921 года Ленину пришлось отдать приказ о расстреле семи сотрудников Гохрана.
Француз Луи де Робьен, живший тогда в России, недоумевал:
Удивительно, как «буржуи» вообще могут жить. Вся собственность фактически конфискована, все банковские депозиты захвачены, а все пенсионные платежи и жалованье прекратились. Это означает крайнюю нужду. На днях у цирка Чинизелли я видел старого генерала и священника – сама старая Россия, – чистивших улицы от снега ради того, чтобы не умереть с голоду. Группа солдат, в самом расцвете сил, стояла и потешалась над ними. <…> Это конец света.
9. Наугольный дом
Толки о неминуемом падении большевистского правительства продолжались до лета. В конце июля 1918-го до Шереметевых дошел слух, что передовой эшелон немецких войск достиг Москвы и ждет подкрепления, чтобы начать боевые действия. Германский вопрос расколол шереметевское семейство, как и дворянство в целом. Для одних на первом месте оказались патриотизм и ненависть к немцам, и они предпочитали жизнь – неважно, сколь ужасную – под большевиками; другим немцы представлялись лучшим средством сбросить большевиков, восстановить порядок и спасти Россию. Такова была позиция Ольги. «Лучше культурное иго немцев, чем социалистическое рабство большевиков», – писала она в дневнике.
В январе 1918 года Павел поехал в Петроград проследить за передачей Фонтанного дома Министерству просвещения. Семье больно было его терять, но было решено, что это лучший способ сохранить дом и коллекции. На следующий год дом открылся в качестве шереметевского дворцового музея, наряду с бывшими дворцами Юсуповых, Строгановых и Шуваловых. В том же году шереметевские усадьбы Кусково и Останкино также были поставлены на службу «трудящимся классам».
Наугольный дом стал последним убежищем семьи. В начале 1918 года частью дома завладело Хранилище частных архивов, затем – Социалистическая академия. Шереметевым позволили остаться, но они могли жить только в части дома. Идея создания инспекции для выявления и спасения частных архивов принадлежала Павлу, он же был поставлен во главе учреждения. Он страдал, наблюдая, как гибнет культурное наследие России. Весной 1918 года, вероятно по личной рекомендации Ленина, Павел был назначен хранителем «исторических и художественных сокровищ» в бывшей усадьбе Шереметевых Остафьево, которая была национализирована и превращена в музей одновременно с Фонтанным домом. В качестве хранителя Павел получил квартиру в левом флигеле, где прожил одиннадцать лет, пока не был изгнан оттуда в ходе сталинской культурной революции.
Бегство в Сибирь
30 августа 1918 года был убит Моисей Урицкий, начальник петроградской ЧК. В тот же день три выстрела произвели в Ленина, и две пули едва его не убили. 1 сентября «Красная газета» писала: «Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! <…> За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина <…> пусть прольется кровь буржуазии и ее слуг, – больше крови». «Контрреволюция, эта злобная бешеная собака, должна быть уничтожена раз и навсегда», – писала «Правда». Декрет, принятый Совнаркомом 5 сентября, официально объявил о начале красного террора.
За неделю, последовавшую за покушением Каплан, петроградская ЧК расстреляла пятьсот двенадцать заложников; в Кронштадте солдаты за одну ночь убили четыреста заложников. Вскоре убийства распространились и на провинцию. Личная вина и степень ответственности жертв не имели значения; жертвы выбирались по классовой принадлежности и профессии. Для большевиков, веривших в тезис Маркса об исторической неизбежности гибели буржуазии, уничтожение господствующего класса было простым актом эвтаназии. «В том, что пролетариат добивает господствующий класс, нет ничего безнравственного, – утверждал Троцкий, – это его право».
23 ноября в Наугольный дом заявился заместитель председателя ВЧК Я. Х. Петерс со своими людьми. Когда на рассвете следующего дня чекисты увели шестерых обитателей шереметевского дома, многие думали, что не увидят их никогда. Семья попыталась вызволить их из застенков. Графиня Екатерина отправилась к председателю Московского совета Л. Б. Каменеву, который любезно принял ее, однако заверил, что не имеет к этому делу никакого отношения.
3 декабря Павел писал отцу из Бутырской тюрьмы:
Милый Папа,
Как твое здоровье? Мы здесь живем не так плохо, как можно было думать. Помещение не холодное и довольно чистое. Встаем рано, в 6 час. утра, ложимся в 10. К этому новому порядку скоро привыкли, тем более, что часы стали также иные: обед в 11, ужин в 4. Живем дружно. Читаем в уголку вслух Евангелия. Окна выходят на тюремный двор, посреди которого стоит белая церковь (нрзб 1 слово. – Д. С.) архитектурой очень красивой с изображением Спаса Нерукотворного над входом. <…> Еда здесь много лучше, чем на Лубянке, где мы провели первые два дня. Дают два раза в день бачок с супом вовсе не плохим; иногда это рыбный, иногда мясной с капустой, картофелем, горохом или чечевицей. Едим, сидя в кружок, деревянными ложками. Хлеба дают довольно. Конечно, без передач из дому на одном казенном было бы голодно, но почти все получают из домов. Впрочем, есть иные несчастные, что несколько месяцев ни разу ничего не имели от своих. <…> Кончаю, больше нет места. Целую крепко. Прошу твоего благословения.
Твой сын,
Павел
Через две недели граф Сергей скончался. «Я умираю с глубокой верой в Россию. Она возродится», – сказал он домочадцам, собравшимся у его постели. Граф хотел быть похороненным рядом с матерью в семейном склепе в Новоспасском монастыре, однако большевики выгнали монахов и закрыли монастырь, так что его похоронили на близлежащем кладбище; в 1930-е годы кладбище сравняли с землей, чтобы построить на его месте многоквартирные дома.
Павла освободили первым. Остальных, за исключением Алика Сабурова и Александра Гудовича, выпустили до конца года. «Это была тяжелая зима», – вспоминала Елена Шереметева.
Мы были холодны и голодны, но по крайней мере мы все жили вместе. Мы установили маленькую железную печку, а за водой я ходила на Остоженку. Чтобы не замерзнуть на обратном пути, я забиралась в подъезды, чтобы согреться. Чтобы согреть печь, мы подбирали все что ни попало, все шло в ход. Мы делали чай в общей кухне <…> наш повар делал жидкий картофельный суп или просяную кашу, которую раздавали из одного котла всем трем семействам: Гудовичам, Сабуровым и Петровичам (детям Петра Шереметева. – Д. С.). И это было все.
