Голицыны хлопотали за Георгия, обращаясь, как и прежде, к Енукидзе, Смидовичу и Пешковой. На стандартный вопрос о своей лояльности советской власти Осоргин не стал лгать, заявив следователям, что он монархист. Генрих Ягода, фактический глава ОГПУ, утверждал, что во время следствия Осоргин держался «вызывающе». 12 октября 1925 года Георгий был приговорен к расстрелу, но в результате вмешательства Пешковой приговор был заменен на десятилетнее тюремное заключение, что на время спасло ему жизнь. Георгий оставался в Бутырке три года. Он чувствовал себя виноватым за страдания, которые его арест принес Лине. «Если судьба мне умереть в тюрьме, – написал он на платке, который передали из тюрьмы его тетке Анне Голицыной, – я бы хотел, чтобы Лина и моя семья знали, что я умер с миром, молясь, чтобы Лина нашла счастье и чтобы ее земная жизнь не была цепью страданий и сожаления, что она вышла за меня…» В тюрьме Георгия поддерживала несокрушимая вера в Бога и воспоминания о семье и той жизни, которую они вели до революции в своем поместье Сергиевское; он называл поместье «духовной колыбелью, где родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит».
Вскоре после ареста Георгия, на пасхальной неделе, к Голицыным пришли с ордером на арест Михаила и его сына Владимира. Чекисты под руководством человека по фамилии Чернявый заблокировали дверь, так что никто не мог выйти, и обыскивали квартиру всю ночь, просматривая книги, детские школьные тетради, фотографии и письма. Голицыны, которые уже готовились отойти ко сну, когда явились чекисты, сидели в халатах и наблюдали. Поставили самовар, предложили незваным гостям чаю; Чернявый отказался, сказав: «Не имеем права». Рано утром следователи наконец нашли две большие фотографии Николая II и Александры Федоровны – в сундуке, оставленном на сохранение родственником, уехавшим за границу. Голицыны заявили, что сундук им не принадлежит и что они понятия не имели о его содержимом, однако Чернявый им не поверил. Михаила и Владимира повели вниз по лестнице. Оставшиеся шли следом и совали им в руки одеяла, ложки, кружки, миски и прочие необходимые в тюрьме вещи. Внизу их ждал знаменитый «черный ворон». Когда задняя дверь воронка открылась, Голицыны смогли рассмотреть в темноте лица других арестованных. Арестовав Михаила и Владимира, сотрудники ОГПУ забрали с собой всю семейную переписку.
Семья была в отчаянии. «Мы – оставшиеся – переживали арест близких очень тяжело, – писал Сергей. – Я пошел в школу и никому из друзей не сказал о своем горе. Не я один был в таком же положении. Андрей Киселев под честное слово мне шепнул, что у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали». Пешкова и Смидович принялись хлопотать об освобождении арестованных. Пешкова встретилась с Ягодой, который был готов отпустить их, если бы не портреты; он был убежден, что портреты сознательно хранили в ожидании того дня, когда их можно будет повесить на привычное место. В тюрьме Михаил настаивал, что поддерживает советское правительство; Владимир заявил следователям, что не является монархистом, а те в свою очередь посоветовали ему меньше общаться с иностранцами. Через три недели обоих освободили.
Михаил и Владимир были поражены тем, как много политическая полиция знает о частной жизни их семей. Они решили, что доносчик кто-то близкий. Подозрение пало на племянника Михаила Алексея Бобринского. Его арестовали вместе с Георгием Осоргиным и почти сразу отпустили. Теперь все разговаривали с Бобринским с сугубой осторожностью, хотя никто не порвал с ним отношений. Его кузен Сергей Голицын, который так трогательно заботился о нем во время жизни в Богородицке, теперь строил фантастические планы убийства этого предателя семьи и дворянства.
Ночью 2 апреля 1926 года, почти ровно через год после первого ареста, Владимира арестовали вновь, на сей раз по обвинению в шпионаже. Снова чекисты всю ночь обыскивали квартиру Голицыных в поисках иностранной литературы, газет и писем из-за границы. Елена сообщила об аресте Пешковой; в своем письме она утверждала, что Владимир лоялен советской власти и не занимался контрреволюционной деятельностью.
Как и прежде, дело против Владимира рассыпалось, и через несколько недель его отпустили домой. Владимира будут еще не раз арестовывать, но именно после этого ареста он сделал важный вывод:
Когда тебя посадят в тюрьму, то первое время кажется тебе, что видишь кошмарный сон, а жизнь, из которой тебя взяли, это есть действительность. Потом (через 2–3 месяца) привыкаешь, и кажется тебе, что камера это кошмарная жизнь, а на воле это какой-то чудный сон, в котором даже житейские неприятности и дрязги кажутся милы. Не принимай близко к сердцу мелкие житейские неприятности – помни тюрьму.
В конце июля, через два месяца после выхода Владимира из тюрьмы, надзиратель открыл дверь камеры № 8 и выкрикнул «на выход» Николая Голицына «с вещами». Слова эти радостью отозвались в его душе, поскольку означали, что Николая отпускают на свободу. Кириллу, сыну Николая, пришлось ждать этих слов еще два года. Кирилл провел на нарах в общей сложности пятнадцать лет, но, в отличие от многих, отказывался считать это время безвозвратно потерянным:
За эти годы я приобрел много разнородных сведений и навыков; общался с интересными людьми; наблюдал огромное разнообразие типов и характеров; переживал и хорошие и плохие минуты и, наконец, нашел единомышленников и друзей, которых вспоминаю до сих пор.
17. Добродетель в рубище
В 1921 году графине Екатерине Шереметевой исполнилось семьдесят два года. Как и для многих русских, прошедшие четыре года были для нее годами тяжких испытаний. Муж умер, два зятя были казнены, трое из четырех сыновей, в том числе самый старший, Дмитрий, покинули с семьями страну, много родственников погибли в Гражданской войне, умерли от голода или болезней, просто пропали без вести.
Графиня жила в родовой усадьбе Остафьево, занимая комнаты в одном из флигелей вместе с сыном Павлом и его женой. Павел удивил семейство, женившись наконец на Прасковье Оболенской, дочери князя Василия Оболенского и княгини Марии (урожденной Долгорукой), тем не менее все были согласны, что они отличная пара. Павел жил в Остафьеве с 1918 года, став хранителем, а затем директором Музея быта в усадьбе; он проводил инвентаризации предметов искусства и антиквариата, писал путеводители по коллекциям и водил экскурсии. У Прасковьи не было разрешения проживать в Остафьеве даже в качестве жены Павла, но ему удалось выхлопотать, чтобы ее включили в штат сотрудников музея.
Обаяние Остафьева и великое прошлое усадьбы, воплощенное в графине, не оставляли равнодушными никого из посетителей. Весной 1921 года на денек приехала молодежь из Наугольного дома. «Был чудесный майский день, – писал Юрий Самарин, – в парке в своей старческой красоте величественная бабушка в лиловом платье с серебристой прической принимала нас, сидя в кресле под цветущей сиренью». 7 августа семья отмечала в Остафьеве последнее торжество – свадьбу Варвары Гудович и Владимира Оболенского, родственника Павла Оболенского. Сохранилась фотография: все большое семейство собралось за столом – Шереметевы, Сабуровы, Гудовичи, Оболенские, дальние родственники, друзья, местное духовенство. Все смотрят в камеру, пытаясь улыбаться, а на столе практически нет еды и напитков.
