Павел предпочитал общество ученых и художников. Некоторые из них, такие как живописец, историк искусства и реставратор И. Э. Грабарь и живописец и художник-реставратор П. Д. Корин, помогали Павлу в поисках работы и были частыми гостями в Напрудной башне. Творческая атмосфера действовала на маленького Василия. Павел рассказывал ему о русской истории, культуре и религии, учил рисовать и писать красками, к чему уже в раннем возрасте мальчик проявил талант. «Сила, противопоставленная силе, никогда не производит ничего, кроме разрушения и варварства, – говорил он Василию. – Следует управлять страной единственно с помощью добрых дел». Двоюродный брат Василия вспоминал о нем как о красивом юноше с прекрасными манерами. Братья дружили и оба любили танцевать вальс и танго.
В 1930-х годах в России из Шереметевых остался один Павел. Семейные собрания превратились во встречи тесного круга близких: собирались либо в Напрудной башне, либо в Царицыне, где жил со своей семьей брат Прасковьи Владимир Оболенский. В январе 1935 года семья собралась на похороны одного из своих старейших членов, семидесятидвухлетней Екатерины Сергеевны Шереметевой, принадлежавшей к нетитулованной ветви московских Шереметевых. Впереди шел священник и один из молодых родственников, несший икону, провожающие шли за катафалком на Дорогомиловское кладбище. Прохожие останавливались поглазеть. Некоторые выкрикивали оскорбления в их адрес; иные забрасывали снежками.
Два года спустя, 14 января 1937-го, они собрались отпраздновать именины Василия. Торжество запечатлено на сохранившейся фотографии: семнадцатилетний Василий стоит позади отца, по обе стороны от него мать и тетка Мария Гудович. На фото также дочь Марии Варвара с мужем Владимиром и детьми, сестры Владимира. Немногим удается слабая улыбка; иные безучастно смотрят в объектив. Скорее всего, в таком составе они собрались в последний раз. Еще снег не растаял, как Варвара была арестована, спустя несколько месяцев пришли за Владимиром, и оба навсегда исчезли в пучине сталинского Большого террора.
20. Лишенцы
В начале 1929 года семья Голицыных оказалась в относительно благополучных обстоятельствах. «Мэр», сохранивший к своим семидесяти пяти отличное здоровье, получал каждый месяц денежные переводы от сына Александра, который обосновался в Лос-Анджелесе. Сын Николай устроился переводчиком в Институте Маркса и Энгельса, Владимир Владимирович работал во Внешторгбанке. Сын Михаил служил экономистом в Госплане, получая вполне солидную зарплату в 200 рублей в месяц, а его жена вела небольшое частное предприятие – артель «Расшитая подушка». Дети Михаила и Анны тоже жили благополучно. Владимир и Елена растили трех детей, на жизнь он зарабатывал иллюстрациями; Сергей изучал литературу и подрабатывал рисовальщиком. Три девочки учились: Маша – на Высших литературных курсах, Катя – в обычной государственной школе, Соня – в Институте общественного здоровья.
Но неприятности ждали уже за углом.
Однажды в марте Сергей, возвращаясь домой, обнаружил на воротах своего дома в Еропкинском переулке большое объявление. В нем значились имена жителей дома, попавших в разряд «лишенцев». По существу там была перечислена вся его семья за исключением двух младших несовершеннолетних девочек, Маши и Кати.
В списке значилась даже Александра Россет, прислуга, продолжавшая жить с Голицыными и через десять лет после революции. Каждый обозначался статусом, какой имел до революции: «бывший предводитель дворянства», «бывший князь», «бывший помещик», «бывшая княгиня». После большинства имен значилось: «нигде не работающий», то есть паразитирующий за счет чужого труда, как и при старом порядке. Против своего имени Сергей прочел «сын бывшего князя, нигде не работающий». Мужчин выгнали с работы: Николая – из института, Владимира Владимировича – из банка. Михаила предупредили, что его вот-вот уволят, и он ушел по собственному желанию, предполагая, что так нанесет меньший вред своей анкете. Широкомасштабная чистка «бывших людей» шла по всей стране. Некоторым, как князю Кириллу Урусову, удалось сохранить работу. Молодой московский геолог Урусов был одним из немногих, кто не захотел уйти тихо. Он публично отстаивал свою позицию как эффективного лояльного работника и в этом преуспел.
Осоргины в Соловках
Из всей семьи больше других повезло Николаю, быстро нашедшему новую работу в качестве переводчика французской газеты Journal de Moscou, где он проработал до своей кончины в 1942 году. Владимир Владимирович за три года сменил шесть мест. Зная пять языков, он ухитрялся сводить концы с концами, получая крошечное жалованье в Литературном музее, где составлял каталог отдела фольклора и подрабатывал случайными переводами. Владимиру Владимировичу вскоре удалось восстановиться в правах, возможно благодаря тому, что его последняя жена была крестьянкой. (Хотя ее собственный брат был репрессирован как кулак в 1930-е.) Михаилу досталось пуще всех: ему отказывали, куда бы он ни обращался. «Что вы везде лезете, – говорили ему, – мы и без вас отлично построим социализм». Он боролся за восстановление прав семьи, собрал документы от прежних работодателей и подавал заявления об отмене решения о причислении их к лишенцам, хотя не все члены семьи его поддерживали.
Михаил обратился за помощью к Пешковой и Горькому, указав, что как либерал был под надзором полиции и что у него блестящий послужной список после революции. Ни Пешкова, ни Горький не смогли ему помочь. Отсутствие работы сильно огорчало Михаила, его мучили бессонница и боли в сердце. По совету своего адвоката Михаил согласился пройти психиатрическое освидетельствование. Оказавшись в психиатрической клинике, Михаил обнаружил, что больница полна совершенно здоровыми людьми, укрывавшимися здесь от чистки или тюрьмы. Один из пациентов каждое утро пел во всю мощь своих легких «Боже, царя храни!». Михаил спросил его: «Вы с ума сошли?» И этот совершенно здоровый человек ответил: «Только здесь я могу безнаказанно петь все, что хочу».
Анна вела собственную борьбу. Вместе с несколькими бывшими дворянками и группой крестьян из Бучалок она организовала артель «Расшитая подушка». Деревенские женщины вышивали льняные простыни и наволочки, Анна и ее товарки занимались сбытом. Дело шло, и участники артели хорошо зарабатывали, но налоговая инспекция закрыла артель, ссылаясь на эксплуатацию трудящихся. Анна две недели просидела под арестом. Дважды на нее заводили уголовное дело как на паразита, эксплуатирующего крестьян, и оба раза суд ее оправдывал. Тем не менее на этом предпринимательская карьера Анны оборвалась.
Поздно вечером 12 июля 1929 года в квартиру Голицыных явились агенты ОГПУ со множеством солдат и ордером на арест Сергея. Последовала обычная сцена: они обыскали квартиру, семья безмолвно присутствовала, готовила чай и собирала ему вещи. Сергея посадили в воронок и отвезли на Лубянку. Он по-юношески гордился произошедшим, рассматривая арест как инициацию, ритуал достижения совершеннолетия.
Ночью его разбудили и повели на допрос. Следователь обрушил на Сергея град обвинений, угроз и брани. Он сказал, что им известно о Сергее все, что он убежденный монархист и отъявленный фашист, «князь, Рюрикович, классовый враг, враг Советской власти». Сергей возразил, что Голицыны не Рюриковичи, потомки мифического основателя русского государства, а Гедиминовичи, потомки великого князя литовского. Но следователь счел эти объяснения не относящимися к делу и заявил, что ему известно, как Сергей и его друзья проводят время, танцуя фокстрот, устраивая вечеринки и ведя антисоветские разговоры. Он положил перед Сергеем лист бумаги и велел написать отчет об антисоветской деятельности его друзей. На следующий день Сергея перевели в Бутырку, где его допрашивали день и ночь, требуя дать информацию о его друзьях. И хотя Сергей сотрудничать отказался, в конце концов его отпустили, заставив дать подписку о неразглашении.
