Борису бы самому на коня сесть да рать возглавить, еще тогда, когда он Мстиславского назначал. Воин русский под водительством царя-батюшки с удвоенной силой сражается и никогда не предаст его бегством позорным. Вот только царь Борис к ратному делу был непристрастен, как вся их ветвь нашего рода. Да и бояре ему вторили: негоже царю с неровней воевать, тем более с Самозванцем, вот если бы королевская армия в поход двинулась, тогда другое дело. За этими разговорами время было окончательно упущено.
А странная война продолжалась, причем странности сильно превосходили собственно военные действия. Все царские войска, и уже бывшие в поле под командой Мстиславского и Шуйских, и новые, посланные с Шереметевым, сошлись под крепостью Кромы, никакого значения в войне не имевшей. Крепостишка эта была построена всего десять лет назад по приказу Бориса Годунова, имела снаружи высокий и широкий земляной вал, за которым располагалась бревенчатая стена с башнями и бойницами. Рассчитана она была на двести стрельцов, в те дни в ней находилось около пятисот казаков иод командой атамана Корелы, слывшего колдуном и бессмертным, потому что на теле его не было живого места от ран, полученных в бесчисленных схватках.
Им противостояла восьмидесятитысячная армия с несколькими десятками стенобитных пушек, и эта армия, которая в недавнем прошлом за несколько недель разгрызала алмазы Казани и Полоцка, так и не смогла за три месяца взять забытый в русских болотах острог. Собственно, через несколько дней там и брать уже было нечего, огонь пушек сжег в крепости все, что могло гореть. Тогда казаки отрыли себе земляные норы, соединили их хитроумными ходами, скрывались в них от огня наших воинов и сами стреляли весьма метко и часто из каких-то щелей. Иногда же выскакивали из-под земли в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время, бывало, прямо среди наших воинов, отдыхавших после дел ратных, бились с яростью необычайной своими кривыми саблями и так же внезапно проваливались сквозь землю. После таких удачных вылазок из-под земли долго доносилось грозное пение, которое постепенно сменялось разудалым, а уж за ним на земляном валу показывались казацкие женщины и, задрав платья, трясли своими телесами, что было вдвойне обидно для постившихся русских воинов.
Впрочем, после нескольких недель ожесточенных схваток между осажденными и осаждавшими завязались какие-то странные отношения. Тайные разговоры не в счет, хотя речь в них шла о том, что негоже воевать против истинного царевича. Казаки стали испытывать трудности с огненным припасом, и нашлись ратники, которые продавали им пули и порох, нимало не задумываясь о том, что на следующий день эта пуля может угодить в лоб ему или его доброму товарищу. Откуда у казаков деньги, удивитесь вы. Денег не было, платили самогонной водкой — всем ведомо, что казаки могут выгнать водку из чего угодно, даже из родниковой воды. Под действием прелестных разговоров и водки войско совсем опустило оружие, а бояре в оправдание свое доносили Борису, что решили взять крепость измором и не сегодня-завтра непременно добьются результата.
А чем же занимался в это время самозваный царевич, укрывшись за стенами Путивля? Он писал письма, много писем, всем подряд. Призывал наместников русских городов до самой Сибири признать власть истинного царевича, обращался к народу и миру, писал крымскому хану, прося о помощи, выговаривал королю Сигизмунду, что часть подданных короля самовольно покинула его, и просил содействия в наборе новых жолнеров. Рассказывали, что писал папскому нунцию в Польше Рангони и самому папе римскому, о чем, неведомо, да и не верю я этим россказням, какую помощь он надеялся от них получить? Самозванец даже царю Борису послание передал, обвинил в незаконном похищении престола, но тут же пообещал прощение за покорность и добровольное отречение и даже указал страну, куда Борис может беспрепятственно выехать вместе со всем семейством, — Англию. Далась им эта Англия!
Получал ли самозваный царевич ответы на свои письма, мне также неизвестно, знаю только, что никто не прислал в помощь ему ни одного воина. Даже Мнишек отсиживался в Польше, заклеванный панами на сейме за свою безумную авантюру. Лишь казаки-добровольцы понемногу стекались в Путивль, а самый большой отряд, в две тысячи запорожцев, привел… Гришка Отрепьев. Был он принят Самозванцем с большим почетом и тут же представлен всем жителям Путивля и находившимся там войскам.
Слух об этом быстро до Москвы дошел, после этого мало кто сомневался, что самозваный царевич и есть истинный Димитрий. Быть может, я один только и сомневался. Не мог это быть Димитрий! Неужели же он за три с лишком года не смог найти возможность мне весточку о себе подать? Всем писал, одного меня стороной обошел. Не мог мой мальчик так со мной поступить! За что?
И тут Господь обрушил на царя Бориса последнюю кару, поразив его безволием. Некоторые потом говорили, что это я во всем виноват. Всегда так, чуть какая беда в державе, так непременно на меня пальцем показывают! А что я такого сделал? Борис меня спросил, я ему со своей обычной честностью ответил.
— Погиб царевич Димитрий в Угличе?
— Нет, не погиб.
Раньше бы догадался спросить — раньше бы ответ получил.
На этом в тот день разговор у нас и закончился, но на следующий день царь Борис опять призвал меня и расспросил подробно, как же все это случилось. Вновь отвечал я ему со всей искренностью, и как скрывал Димитрия по монастырям разным с ведома Бориса Годунова, и как по его же предложению перевез в Москву в Чудов монастырь, и как дальше Димитрий уж сам попал в свиту к патриарху Иову. Как ни потрясен был Борис моим рассказом и несмотря на то, что много времени с тех пор прошло, но молодого послушника вспомнил, как он сам сказал, по величественной, не послушнической осанке.
Был и третий разговор, о делах, совсем давно минувших. Борис, конечно, много знал о правлении своего деда, но не по собственным своим детским воспоминаниям, а по летописям да Царственной книге. Он им доверял, почти как я в его возрасте доверял даже больше собственных воспоминаний. Еще больше он доверял рассказам матери и Бориса Годунова, а уж что они ему рассказывали — то одному Господу ведомо, но догадаться нетрудно. Теперь же, оставшись один, он решился обратиться к единственному правдивому и непредвзятому свидетелю — ко мне. К тому же должен же он был видеть, что я к нему со всем доброжелательством отношусь и искренне о роде нашем забочусь. Поведал я ему все, как было. И о том, что будущий сын Ивана был провозглашен наследником еще до того, как о Борисе вспомнили, и о том, что за Димитрия многие стояли, и о бунте в пользу Димитрия, что после кончины Симеона был.
— Получается, что Димитрий законный наследник, а я вроде как похититель престола? — обескураженно спросил Борис.
— Невольный, невольный, — поспешил я его успокоить.
— А истинно ли царевич Димитрий во главе рати на меня вдет или это все же Расстрига? — проговорил Борис, обращаясь как бы к самому себе.
— Вот этого доподлинно не знаю и даже думать об этом боюсь, — ответил я искренне.
Чтобы окончательно во всем убедиться, царь Борис тайно послал в Путивль трех чудовских монахов, которые обретались в монастыре в бытность там двух возможных героев. Потом говорили, что задание им было убить Самозванца. Что за глупость! У нас монахи с кинжалами и со склянками с ядом не бегают, слава Богу, не во Франции какой-нибудь или Италии живем. Да и видел я этих монахов, удивительно, как старцы эти дойти-то до Путивля сумели, по их возрасту подвиг великий. Но дошли и грамотку прислали: «Видели Гришку окаянного. Возле царевича обретается. И царевич нам известен». Совсем из ума выжили! Самого главного для меня и не написали!
