Коли уж зашла об этом речь, не могу с прискорбием не сказать, что князь Симеон был весьма невоздержан к женскому полу, так что нескромные взгляды и жесты в сторону невестки были, возможно, не свидетельством его грязных поползновений, а лишь непроизвольными проявлениями его неугомонной в похоти натуры. Не раз хвастался он прилюдно, что растлил за свою жизнь тысячу дев. В это можно поверить, его вотчины представляли ему для подвигов этих достаточно материалу, а если разложить это количество на долгие годы трудов, то и подвига никакого не остается — двух дев в месяц не набегает. Меньше верится в рассказы о тысяче сыновей, для этого надо много больше усилий приложить. Замечу лишь, что, когда случилось мне проезжать через симеоновские тверские вотчины, видел я там немало крестьян высоких, статных и горбоносых, заметно в кругу односельчан своих выделявшихся, так что если и прихвастнул Симеон, то не намного. К чести его, детей своих незаконных он не душил, как некоторые изверги, кои при этом имеют наглость ссылаться на церковные установления, но и к себе не приближал и, не зная их, не делал между ними никаких различий. Отдавая их в мир, он поступал как рачительный пастырь, приумножая народонаселение своих вотчин и не обременяя державу.
Как же так получилось, удивитесь вы, что в длинную череду здоровых и сильных детей вдруг вклинился один убогий и именно он оказался единственным законным наследником? Такова была воля Господа, отвечу я вам. Если вас не убедили доводы, которые я выше приводил, то вот вам еще одно — ярчайшее! — доказательство.
Воцарясь в Москве, Симеон постарался если не усмирить свою похоть, то хотя бы ввести ее в рамки приличия. Да и мудрено было во дворце кремлевском на глазах у всех развратничать. Посему взял он за себя юную девицу Анну Васильчикову, дальнюю колычевскую родственницу. Венчания не было, но некое подобие свадьбы устроили, скромную, не по великокняжескому чину. И года не прожила наложница во дворце, то ли приелась красота ее Симеону, а быть может, названные родственники алчные надоели, как бы то ни было, отправилась Анна Васильчикова в монастырь вместе с богатым вкладом, а родственники ее тем или иным образом были из дворца удалены, о некоторых я вам уже рассказывал.
После этого Симеон отдался своей страсти к простолюдинкам и ввел во дворец Василису Мелентьеву, вдову мелкого дьяка, женщину уже не молодую, мать двоих взрослых детей, но красоты неописуемой, если, конечно, вам, как и мне, нравятся женщины зрелые, а не девчонки сопливые. Митрополит Антоний корил царя Симеона за сожительство греховное, но тот лишь отшучивался: «Токмо для молитв совместных ежевечерних держу и из любви к ее детям-сиротам!» Как видно, присушила Василиса сердце Симеоново забавами простонародными, прожил он с ней долго, несколько лет, до самой ее смерти, как поговаривали, от молитв тех самых усердных. И это при том, что Симеон не упускал и других случаев!
Не может такого быть, воскликнете вы, ведь он же совсем старый был! Ну почему же не может, мужчины нашего рода и в этом деле всегда величие царское проявляли, что же до возраста, то я Симеона годами превзошел и… в общем, знаю, о чем говорю!
О Василисе Симеон скорбел сильно, хотя и недолго. В память о ней осыпал благодеяниями детей ее, сыну Федору пожаловал в вотчину — это безродному-то! — пятьсот десятин поместной пашни с обширными лугами и лесами, а дочь ее Марию наделил приданым богатым и выдал замуж. Вот только странен был выбор Симеона! Гаврила Пушкин, человек худородный, пристрастный к зерни и вину, видом неказистый и умом недалекий, но весьма резвый в других членах. Даже интересно, какие плоды может принести сей странный союз бойкой на язык и красивой девицы, будто вышедшей из русской сказки, и эдакого, прости Господи, эфиопа. Будет ли это безъязыкий красавец с холодным сердцем и пустыми глазами или, наоборот, вышедшее из тех же русских сказок безобразное чудище, но резвое как обезьяна и завораживающее всех вокруг своими складными виршами? А почему, спросите вы, не может получиться и красивый, и умный, и сильный во всех членах? Потому, отвечу я, что такое только в нашем роду случается и сие есть знак особой милости Небес.
Тяга к простонародному не ограничивалась у царя Симеона только женщинами, она, к сожалению, пронизывала все его жизненные привычки и пристрастия. К сожалению потому, что это немало унижало величие царское, и многие выходки Симеона заставляли меня краснеть от смущения, и перед кем — перед послами иноземными! А Симеону до этого и дела не было! Привык он у себя в глуши чудить, как ему вздумается, никого не стесняясь и ничем себя не ограничивая. Ко всему этому примешивалась еще и его гордость непомерная. Он всегда кичился своим высоким происхождением, а став царем, полагал себя первейшим из царей земных. Что ж, это было справедливо, ведь и брат мой таких же мыслей придерживался, но Симеон еще дальше шел. Он почитал себя не первейшим, а единственным истинным владыкой на земле, ибо только у него власть от Бога, а у остальных правителей, императора германского, султана турецкого, не говоря уже о всяких корольках, — от людей. Да, собственно, и людьми-то он считал только представителей нашего рода, говоря, что лишь мы происходим от Адама, а остальные, прости Господи, от обезьян каких-нибудь. Себя же он видел на вершине главного ствола этого древа и самому Спасителю отводил место лишь на боковой ветви. Конечно, и в этом было много справедливого, но у воспитанных людей не принято о таком вслух говорить.
Так и получалось, что чуть ли не каждый прием послов иноземных заканчивался какой-нибудь Симеоновой выходкой. Скажем, прибывает к нам посол кесаря римского, встречают его с торжественностью необычайной, от границы сопровождают его пятьсот всадников в одеждах роскошных, подают ему карету, запряженную двенадцатью конями белоснежными, от отведенного ему подворья до дворца царского выстраиваются три тысячи стрельцов в кафтанах новых с алебардами посеребренными, а на извечно грязную мостовую московскую укладываются ковры бухарские, все бояре в одинаковых шубах собольих и высоких шапках лисьих по лавкам сидят, а Симеон во всем облачении царском на троне восседает, слушает представление посла, кивает милостиво. Вдруг загораются у него глаза блеском нехорошим, прерывает он дьяка Щелкалова, от его имени речь ответную произносящего, и сам к послу обращается. Слышал я, говорит, что кесарь у первосвятителя римского туфлю при приеме целует. Истинно так, отвечает посол, ибо папа римский — наместник Господа на земле и над всеми королями земными владычествует. Удивительно нам это слышать, говорит Симеон, а ну-ка покажи, как это делается, и — выставляет вперед ногу в сапоге. Это бы еще ладно, но ведь дюжие молодцы из стражи государевой того посла, изо всех сил упирающегося, действительно лицом к сапогу Симеонову прикладывают. Посол, понятно, о происшествии этом государю своему не доносит и никому никогда не рассказывает, чтобы не стать всеобщим посмешищем, но, затаив обиду, после возвращения своего начинает распространять всякие небылицы про державу нашу и про царящие в ней варварские обычаи. Нехорошо!
Никакой тонкости обращения не знал царь Симеон, питая пристрастие к шуткам грубым и немудрящим. Невзирая на запреты церковные, потянулись в Москву ватаги скоморошьи, а в самом дворце царском жило постоянно не менее двадцати шутов, не считая карлов. Но если истинно образованные государи держат шутов для того, чтобы под прикрытием шутки слышать хоть иногда правду, то Симеон лишь смеялся над их прыжками несуразными, кувырканиями, подножками, борьбой показной, криками бессмысленными, а иногда и отвечал им какой-нибудь шуткой в том же роде. Возьмет и выльет миску супа горячего на голову шута, то-то смеху во дворце. Н-да!..
