Вотще были все старания Симеоновы! Как оказалось, Баторий и не мыслил о мире, все это время он использовал на то, чтобы дать истерзанному войску своему отдохнуть на зимних стоянках, сам же добивался у сейма польского новых денег, коих ему катастрофически не хватало. Так прошла зима, весна, клонилось к закату лето, царь Симеон, убаюканный завязавшейся перепиской с Баторием и приближением зимы, столь страшной для войска польского, отозвал многие полки от границы западной, и в этот момент Баторий нанес вероломный удар. Уподобившись татям лесным, он избегал дорог прямых, шел тропами звериными, гатил болота, прорубал просеки в пуще заповедной, куда, почитай, полтора века не ступала нога честного человека, так выскочил он к Великим Лукам, городу торговому, богатому, обещавшему щедрую добычу алчному войску Баториеву. В городе, находившемся в глубине земли Русской, было всего шесть или семь тысяч воинов, да и стены его деревянные сильно обветшали и прогнили, тем не менее город сопротивлялся упорно и, лишь когда подорвали главную башню подкопом и сожгли стены, сдался на милость победителя. И король явил милость: венгры и немцы ворвались в безоружный город, устроили варварское избиение жителей и предались неистовому грабежу. То же произошло и в городках окрестных, в Велиже, Усвяте, Озерище, Заволочье, поляки дошли даже до Старой Русы и зачем-то ее сожгли. После этого рать Баториева, отягощенная добычей, устремилась назад, в пределы литовские. Воистину набег разбойничий, неподобающий государю просвещенному.
Такого вероломства нельзя было спускать, к следующему лету царь Симеон приказал собрать рать несметную, пока же, в горечи сердца, направил королю Баторию письмо укоризненное: «Мы, смиренный Государь всея Руси, по Божьей милости, а не по многомятежному человеческому хотению, пишем избранному королю польскому: когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития, ныне же нет у вас христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия, а ты, заключив его в Москве, кинулся на Русь, взял Полоцк изменою и письмами подметными обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых, ты жжешь Великие Луки калеными ядрами, изобретением бесчеловечным и варварским, кое и позволительно использовать только против народов варварских. Хочу мира, ты хочешь убийства; уступаю сверх меры из человеколюбия, ты требуешь более и неслыханного: требуешь от меня золота за то, что беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю! Муж кровей! Вспомни Бога!» И еще объявлял царь Симеон Баторию, что если мир не будет заключен немедленно, то прерывает он всякие отношения с Речью Посполитой и ни он, ни наследники его не будут принимать послов польских раньше тридцати, нет, исправил Симеон, пятидесяти лет!
Ответом на сию проповедь смирения и всепрощения была ругательная грамота Батория, недостойная венценосца. Вновь он клеветнически писал о происхождении нашем, а в качестве доказательств прислал многочисленные книжонки, в Германии и Италии изданные по его же наущению и на его деньги. Вновь выдвигал требования безумные: Псков, Смоленск и вся Северская земля. Обзывал царя русского мучителем, волком, ворвавшимся в овчарню, грубым ничтожным человеком, уподоблял его дикому татарскому хану, слизывающему кобылье молоко с гривы лошадей. Если Баторий хотел оскорбить царя русского сравнением с ханом татарским, то тут он сильно ошибся и лишь еще раз свою необразованность напоказ выставил. Ведь кто мы и есть, как не великие ханы Великой Тартарии, MEGALION TARTARIA, кое название некоторые косноязычные дьяки произносят как Монголо-Татария. Название это красуется аршинными буквами на любой карте, растягиваясь от Европы до моря Восточного, до островов, откуда восходит солнце и куда европейцы, слава Богу, еще не проникли. И иод этим названием славным меньшими буквицами выведены другие названия, каждое на своем месте, и одно из них — Московия, так европейцы называют один из улусов или, если вам так привычнее, княжеств нашей великой империи, что объединяет земли вокруг Москвы.
У меня тогда, помнится, мелькнула мысль, что, быть может, Баторий карты читать не умеет, потому и продирался прошлым летом через болота, минуя дороги прямые, и нежданно для себя выскочил к Великим Лукам. Но я не успел эту мысль додумать, равно и ту, как же попадает молоко кобыл на их гривы, потому что дьяк Андрей Щелкалов, громогласно грамоту Баториеву зачитывавший, к концу приблизился, где обычно содержалась главная мысль Батория, ради которой он изводил целый рулон пергамента. Баторий обвинил царя русского в трусости из-за того, что тот не появляется на полях сражений: «И курица прикрывает птенцов своих от ястреба, а ты, орел двуглавый, прячешься!» — и тут же вызвал его на поединок: «Назначь время и место, явися на коне и един сразися со мной, единым, да увенчает Бог победой правого!»
Что за мальчишество! Кабы знал я доподлинно, что король Баторий читать умеет, то предположил бы, что начитался он романов рыцарских, кои в странах европейских пекутся как блины и большое хождение имеют. И не то поразительно, что похваляющийся своей силой и храбростью король вызвал на поединок старца древнего, тут, согласен, все в руке Божией, уверен, сойдись они в поле, Господь поразил бы Батория молнией, и на этом вся эта заваруха и кончилась бы. Поразительно то, что Баторий смел надеяться на ответ положительный. В поединке могут биться только равные, а кто равен царю русскому? Впрочем, вероятно, что Баторий и не ожидал согласия, а в который раз хотел покрасоваться перед европейцами и своими подданными.
А это ему было ох как необходимо! В Польше и Литве зрело недовольство войной братоубийственной, все видели явное миролюбие царя русского и его нежелание проливать кровь христианскую, отсюда выросло обвинение короля Батория в том, что воюет он только для вида, зазря тяготит налогами королевство, сам же мыслит тайно уехать в Трансильванию с большой казной королевской. В этом паны, конечно, ошибались, казна королевская давно была пуста и если чем и обогащалась, то лишь новыми долгами перед герцогом прусским, курфюрстами саксонским и бранденбургским и другими правителями европейскими. В чем правы были паны, так это в обвинениях в излишней доверенности Батория к чужеземцам — он набирал все больше войска в венгерских и германских землях, и те, проходя через польские и литовские земли, вели себя, как свойственно всем наемникам, озлобляя население местное. И еще были правы в подозрениях, что воевал Баторий не ради славы Польши, а чтобы обеспечить поместьями новыми своих многочисленных и, по обыкновению, бедных трансильванских родственников. Мрачными лицами и гулом недовольства встретил сейм польский появление короля Батория, молча слушали паны хвастливые реляции короля о победах и мнимых земельных приобретениях и возмущением всколыхнулись на требование новых налогов. Лишь благодаря ловкости любимца и ближайшего сподвижника короля, канцлера Яна Замойского, выученика иезуитов, удалось добиться от сейма новых поборов, и то в обмен на обещание, что готовящийся поход будет последним.
И в других странах буйство Батория стало вызывать беспокойство, потому что представляло угрозу мироустройству всеобщему. Проснулся император германский. Опомнился папа римский, который вначале посылал королю Баторию благословения, а теперь направил своего легата, уже упоминавшегося мною иезуита Антона Поссевина, для увещевания Батория и посредничества в переговорах мирных. Спохватилась и блистательная Порта и направила посла своего, чтобы приструнить вассала давнего.
