В который раз просматривал я синодики — не забыли ли кого-нибудь. У некоторых имен останавливался, вспоминал хорошо знакомого мне человека, молился про себя о том, чтобы нашла душа его успокоение в кущах райских. Так дошел я до Курбских, до жены и сына князя Андрея. Почему попали они в список скорбный? Ведь своей смертью умерли, пусть и в узилище. И Иван к смерти их никакого касательства не имел, хотя бы по молодости своей. С другой стороны, справедливо внесли их в этот список, ибо они, несомненно, жертвы, жертвы времени и обстоятельств. Не случись того досадного недоразумения, была бы Евдокия сейчас жива, а младший князь Андрей воительствовал бы по примеру отца. Сколько ему было бы? Тридцать, хороший возраст. Был бы уже вторым воеводой и готовился бы принять у отца бразды управления полком правой руки.
Тут мысли мои перекинулись на старшего Курбского: как он там, в Польше? и увидимся ли когда-нибудь? и почему он не вернулся? Вновь вспомнил я события давнишние, как донеслась до меня весть невероятная о побеге Курбского, как ум мой и сердце отказывались поверить этому, но смирился ум перед уликами, искусно представленными, а сердце — нет, не исторгло предателя, а омертвело в той своей части, которую занимал друг давний. А потом была встреча нечаянная во время нашего с княгинюшкой бега по странам европейским, и в разговорах долгих разъяснилось хитросплетение случайностей, воспрепятствовавших своевременному возвращению Курбского. И то, что мыслил он тогда только о благе державы, и стремился остановить войну братоубийственную, и хотел не бунта, не отстранения молодого царя Ивана, а лишь удаления Захарьиных со всей их кликой и восстановления правления боярского, каким оно было во времена Избранной рады, но Захарьины воспользовались его задержкой на переговорах с гетманом литовским и представили все бегством позорным и предательством презренным. Ум мой принимал все эти объяснения, но омертвелое сердце не шевелилось. Видно, чувствовал это князь Андрей, при прощании нашем на границе польской он не рискнул обнять меня, каку нас заведено было в годы юности, лишь протянул руку, но и ее я отверг, не заметил, не пожелал заметить, отвернулся и помчался прочь. Не было мне дела до Захарьиных, да и о державе, честно говоря, я тогда не думал, я видел лишь то, что Курбский выступил против племянника моего, единственного и любимого. Пусть ноги мои бежали от него, спасая честь княгинюшкину и мою голову, но сердцем я был по-прежнему с Иваном, желал ему только добра и победы над всеми врагами.
Многое и многократно изменилось с тех пор. К поражению Ивана Курбский никакого отношения не имел, а перед смертью Ивановой померкли все обиды старые. Если и был в чем-нибудь Курбский виноват, если и расплачивался за что-нибудь всю жизнь, так только за собственную ошибку. Или за собственную натуру, из которой эта самая ошибка с неизбежностью вытекала. Предпринял он ту злосчастную поездку, ни с кем не посоветовавшись, никого в известность не поставив, все сам с собой решил и по обыкновению своему бесстрашно ринулся вперед: пан или пропал! Но в глубине души не сомневался в успехе и уже видел себя победителем, спасителем Отечества, возвращающимся на белом коне под восторженные крики народа. Не удалось, он не проиграл — не победил, но, иная непобеда горше самого сокрушительного разгрома, который случается даже и у величайших полководцев. Не их день! Звезды не так встали! Бог был не на их стороне! Забудь все, вычеркни этот день из памяти, начни все сначала и иди вновь от победы к победе. А непобеда Курбского зачеркнула все его предшествующие победы, после нее не было уже ничего: ни побед, ни поражений. Не знаю, отвернулся ли от него Бог, но люди отвернулись.
Эти мои размышления были прерваны вестью скорбной: в Ковеле скончался князь Андрей Михайлович Курбский.
Мир праху его и успокоение душе!
Пан или пропал… Вот иные говорили, что не пропал, а стал настоящим паном, и в подтверждение слов своих перечисляли королевские пожалования Курбскому: Кревская старостия, десять сел с четырьмя тысячами десятин земли в Литве, город Ковель с замком и 28 селений на Волыни, не считая подарков денежных, чинов и званий почетных. О мелкие, жалкие людишки! Что вотчиннику ярославскому эти тесные угодья?! Что князю русскому от корня Георгия Победоносца короны герцогские?! Что ему любые блага земные, если жил он только ради славы великой? Великое не может произрасти на почве ничтожной, для подвигов великих нужен простор бескрайний и силы несметные, полем подобающим была для Курбского лишь империя Русская. Нет, не стал он настоящим паном, для пана Польша и Литва — родина любимая, она для него приложение всех его сил, с ней, с ее благом и счастьем связаны все его помыслы и труды. А для Курбского это была лишь клетка тесная, на замок крепкий запертая. В ней он томился долгие девятнадцать лет, оставаясь неизменно тем, кем был от самого рождения своего — князем русским, ханом неистовым и боярином своевольным.
Ладно, скажут некоторые, более проницательные, паном он не стал, но ведь и не пропал, не сгинул в безвестности, не забился в нору поместий своих новых, не растратил себя в удовольствиях и развлечениях пустых, не погряз в лени и бездействии, не запил, в конце концов. Именно что остался князем русским, ханом неистовым и боярином своевольным, во все годы являлся защитником всего русского и веры православной, без страха выступая и против короля, и против гетманов, и против вельмож, и против сейма, если видел в их действиях хоть какое-нибудь притеснение народа русского и веры его.
С этим соглашусь и от себя добавлю сведения разные, что за годы эти до меня доходили. Так, зная языки многие, Курбский в обиходе говорил только на русском и заставил всех уважать этот свой обычай, так что никто не смел делать вид, будто не понимает его. В борьбе за язык русский сталкивался даже и с русскими людьми, которые начинали забывать свои корни. Взять хотя бы князя Острожского, оплот православия в Киеве, великого подвижника культуры русской, который, кстати, дал убежище книгопечатнику Ивану Федоровичу после бегства из Москвы и позволил ему довести до конца дело его жизни — издание полного собрания текстов библейских на русском языке. Так и сему князю крепко досталось от Курбского за то, что посмел он перевести одно из его сочинений на варварский, по выражению Курбского, польский язык. С верой католической в некоторых своих владениях Курбский пусть и со скрежетом зубовным, но мирился, уважая традиции местного населения. Но иезуитов не допускал, даже для борьбы с ересью протестантской, говоря: «Пусти волков в овчарню!» Преследовал и жидов, невероятно в пределах польских размножившихся, для чего сажал их в темницы, наполненные водой с пиявками. После чего жиды из его владений изошли, ославив его на весь мир прозванием кровососа. В вере же православной Курбский стал ярым ортодоксом, и это было для меня самым удивительным. Вы ведь помните, каким насмешником он был в молодые годы, священнослужителей на дух не переносил, а ум имел скептический, пытливый и ироничный, что с ортодоксией плохо сочетается. Теперь же он открыто и даже нарочито привечал всех священников истинно православных и ополчался против любой, самой малейшей ереси. Часто среди противников его оказывались люди, которых он хорошо знал еще по Москве, которые бывали в Кремле во времена незабвенного Матвея Башкина, чьих взглядов он тогда, быть может, и не разделял, но чьи проповеди выслушивал хоть и молча, но с явным интересом и благожелательством. Теперь же Курбский отметал с порога все их взгляды, ничуть с тех пор не изменившиеся, и вступал с ними в яростные споры. Впрочем, спорами все и ограничивалось, до темницы и даже до посохоприкладства дело никогда не доходило, в чем я вижу несомненное свидетельство расслабляющего действия нравов европейских, влияние которых испытывал даже такой цельнокаменный человек, как Курбский.
