Я хлопнул в ладони и приказал вбежавшим слугам быстро умыть и одеть меня.
— Что же ты не разбудила меня? — попенял я вошедшей вскоре княгинюшке.
— Поздно ты вчера пришел, уставший и печальный. И сегодня день не легче. Решила не беспокоить тебя, — пропела княгинюшка, — прости, если что не так сделала.
Ах, заботливая моя! Я притянул княгинюшку и поцеловал ее в щечку. Зарделась она от удовольствия, но для виду нахмурила недовольно брови и повела взглядом в сторону слуг. Поделом мне, негоже такие ласки вольные при слугах себе позволять. Княгинюшка строго блюдет обычаи, особенно при слугах, вот ведь и прощения у меня попросила за свою ошибку возможную. Но я-то человек свободный, да и трудно мне сдерживать себя в присутствии любимой, во второй раз притянул я ее к себе и во вторую щечку поцеловал, чтобы ни одной обидно не было. И тут же, не давая княгинюшке рта раскрыть, спросил: «Что там бояре?»
— Все здесь. Иные и не уезжали, — коротко ответила княгинюшка, — слуги докладывают, что пока несутся одни слова ругательные, но скоро, глядишь, и до дела дойдуг.
— Так я поспешу! — воскликнул я, поправляя шапку на голове.
— А завтрак? — с легкой обидой спросила княгинюшка. — Я распорядилась, чтобы подали все твое самое любимое.
— И рад бы, но дела державы превыше всего! — сказал я поспешно, не давая хозяюшке моей приступить к долгому перечислению блюд.
Я вышел из комнаты, спустился к крыльцу и настолько быстро, насколько позволяли приличия, преодолел верхом сотню сажен до палаты Грановитой, где заседала Дума боярская.
Царь Симеон не оставил завещания. Не было такого в нашем роду! Да и не могло быть, ведь передача власти суть одна из важнейших обязанностей государя, будучи последней по времени, она становится первейшей по значению, ибо венчает дело его жизни. Я убежден, что никакой государь не может считаться великим, если не оставил после себя наследника неоспоримого, если после кончины его в государстве начались смута и брожение, разрушившие его великие деяния. Не может считаться великим строитель, если воздвигнутое им красивое и высокое здание рухнуло, едва он перестал поддерживать его своей могучей рукой. Знать, где-то была допущена ошибка, и цена этой ошибки возрастает с размахом деятельности государя, не только оказываются бесполезно потраченными огромные средства и силы, обвал здания несет новые жертвы, повергает народ в глубокое уныние и исторгает из уст его проклятия громогласные «деяниям великим», которыми он еще совсем недавно столь же громогласно восторгался. Горечь от потери приобретенного помнится много дольше, чем радость кратковременного обладания. Тут за примерами далеко ходить не надо. Взяли Ливонию, отдали Ливонию, нам на круг одни убытки, а соседям ликование. Нужна нам была эта Ливония! Иной государь правит без подвигов громких, но передает наследникам своим здание прочное. Пусть неказисто оно, да крепко сбито и стоит на фундаменте глубоком, наследники надстроят его и украсят, а народ благодарный провозгласит государя почившего великим. Да и то сказать: изба крепкая всегда лучше дворца разрушенного.
В который раз повторю: оценивайте не дела, а последствия их. Для государя важнейшее дело — обеспечение преемственности власти, вот и смотрите, что в державе происходит после кончины государевой. Вот дед наш был, несомненно, великим государем, пусть он принял несправедливое решение о передаче престола сыну своему и отцу нашему, но ведь заставил уважать волю свою даже после смерти. И правление брата моего было истинно великим не только по делам его, но и потому, что после ухода его дела, им начатые или намеченные, продолжались многие годы. А что потом произошло, это уже не его вина.
А вот Симеон, наоборот, никак не может считаться великим государем. Это ж надо — уйти без завещания и указаний четких! Это тем более удивительно, что уж это-то он хорошо понимал и, как я вам рассказывал, уделял престолонаследованию много сил. Но сначала смерть Ивана рассыпала в прах план передачи престола его будущему сыну, затем бояре прохладно встретили идею объявить наследником внука Бориса. Симеон тогда в гневе разорвал заготовленную духовную, в которой все было четко расписано — и состав совета опекунского, и возраст совершеннолетия Бориса, и удел, Федору выделяемый, и многое другое, что в духовной содержаться должно. Старую разорвал, а составить новую не озаботился. У него в последний год обострилось всегда свойственное ему суеверие, все казалось Симеону, что стоит ему завещание составить, так сразу и смерть к нему придет. Поведение, не подобающее не только государю великому, но и просто государю, а разве что мужику темному и безземельному. Потому что если при земле, то любой русский человек, даже и самый темный, не забудет наделом своим распорядиться.
Некоторые говорили потом, что завещание было, и даже всякие интриги вокруг этого затевали, я расскажу, если не забуду и время сыщу. Но вы никому не верьте! Вы мне верьте, уж я-то знаю, потому и старался так, чтобы Симеон написал и во всеуслышание объявил волю свою относительно Димитрия. Был я тогда недоволен результатами трудов своих, но потом не раз благодарил Господа, что помог Он мне добиться хотя бы этого, ведь это была единственная ясно выраженная воля царская.
Я знал, но другие-то не знали. Бояре ближайшие подозревали, но точно не ведали. Потому и ругались между собой, не переходя к делу, все ждали митрополита Дионисия, который, возможно, нарочно задерживался с приходом. Так что я немного пропустил. Как мне рассказывали потом, Богдан Вельский только и успел объявить, что на смертном одре Симеон назвал имя Бориса, и сразу же нарвался на обычное боярское: «А ты кто такой?!» Все последующее было посвящено обсуждению этого животрепещущего вопроса, которое постепенно обретало черты местнического спора между земским казначеем Петром Головиным и Вельским. За Головина стояли Мстиславские, Шуйские, Голицыны, за Вельского — Годуновы, Трубецкие и дьяки Щелкаловы. Чем дальше я слушал, тем больше укреплялся в мысли, что Головин здесь ни при чем, что дело не в местническом споре, а в чем-то большем, то ли первостатейные бояре ринулись в атаку на всех худородных, то ли решили пока сокрушить одного Вельского, который действительно забрал в последнее время слишком большую власть. Но эту мысль я додумать не успел, потому что изустный спор дошел до рукоприкладства, первостатейные окружили Вельского и чуть было не задавили его животами. Нужен был судья, но Симеон, самолично разбиравший все местнические тяжбы, лежал в гробу, недовольно поеживаясь от неприличной склоки у его неостывшего тела. И тут князю Василию Шуйскому пришла в голову редкая здравая мысль призвать в судьи меня как крупнейшего знатока родословных и книг разрядных. Слава Богу, вспомнили! Я степенно выступил вперед, кивнул милостиво Ваське и приступил к разбору дела. Сколько раз смеялся я в былые годы над спорами боярскими из-за мест, но сейчас был преисполнен серьезностью и ответственностью. Убедился я на собственном горьком опыте, что главное в государстве — порядок, а порядок держится на знании каждым его места, а знание это проистекает из книг разрядных. Если вы скажете, что это тухлый источник, то я не буду с вами спорить, отвечу лишь, что худой порядок лучше доброго беспорядка.
