Да, нелегкая досталась мне задача! Сначала земщина внесла разлад в стройную разрядную лестницу службы царской, а потом царь Симеон окончательно запутал дело, сделав отдельную роспись дворовых чинов. Этим он хотел потрафить своим худородным любимцам и укрепить их положение при царском дворе. И вот теперь Вельский ссылался на дворовую службу, а Головин — на земскую, кит мерялся силой со слоном, и каждый предлагал для решительной схватки свою стихию. Я мудро отмел эти сиюминутные творения суетного ума человеческого и обратился к вековому порядку, глубоко погружаться не стал, охватив времена правления моего деда, отца и брата, рассмотрев и сравнив послужные списки всех предков истцов и их родственников, я пришел к однозначному и неоспоримому решению: Петр Головин стоит выше Богдана Вельского. Головина я на дух не переносил, как всех казначеев, а смутьян и баламут Вельский мне даже нравился, и тогда тем не менее я громогласно объявил свой приговор. И пусть недовольно хмурятся Годуновы — истина дороже! Да и кто они такие?!
Но в заключение я все же оговорился, что приговор подлежит утверждению царем, тем самым напомнив всем, зачем мы собрались.
Тут наконец появился митрополит. Говорил Дионисий по своему обыкновению велеречиво и многосложно, расписывал цветисто деяния царя почившего, особенно напирая на его ревность к вере православной и щедрость к церкви, перечислял подробно, что надлежит сделать для успокоения души смиренного инока Ионы и для погребения бренных останков царя Симеона-Ивана. Когда же дошел до интересующего всех вопроса, то уложился в два слова: духовной нет.
Для большинства эта новость была неожиданной, поэтому наступило недолгое, но глубокое молчание. Тут опять вылез Вельский с утверждением, что Симеон на смертном одре назвал имя Бориса, бояре выкрикнули имя Федора, Годуновы сгрудились в сторонке и что-то тихо обсуждали. Бояре перекричали Вельского, тем более что ряды его сторонников стремительно растаяли после поражения в предыдущем споре.
Одними из первых перебежали дьяки Щелкаловы, в награду за это их посадили составлять присяжную грамоту новому царю — Федору.
Пока же бояре принялись вспоминать другие распоряжения почившего царя, которые тот собирался сделать, да по непонятной забывчивости не сделал. Симеон действительно много и часто говорил о будущем устройстве власти, но так как планы его несколько раз менялись, то каждый вспоминал свое, обычно лично к нему относящееся. В последнее время Симеон чаще всего говорил об опекунском совете при Борисе, постановили, что и Федору такой совет не помешает. Определиться с составом совета было много труднее. Разве что вечный опекун и неизменный председатель князь Иван Мстиславский не вызвал больших споров. Шуйские, едва преодолев собственные внутрисемейные споры, выдвинули князя Ивана Петровича. Годуновы несколько неожиданно выставили вперед молодого Бориса Федоровича. Сам себя выкрикивал Богдан Вельский, напирая на то, что такова была объявленная во всеуслышание воля царя Симеона, так-то оно так, да другие опекуны не хотели брать его в сотоварищи, а немногие оставшиеся сторонники переметнулись к Борису Годунову. Мелькали и другие имена, даже и мое, что, не скрою, было мне приятно, я даже решил про себя, что соглашусь только на председательское место, ибо быть под Мстиславским мне не подобает, и подобрал несколько убедительнейших доводов в свою пользу. Но как выдвинули, так и задвинули под благовидным предлогом, что я уже назначен опекуном Димитрия. Я немного обиделся, но виду не подал, поблагодарил всех за честь предложенную, похвалил их память хорошую и потребовал, чтобы они тут же и немедленно подтвердили указ царя Симеона о царевиче Димитрии. Это я очень удачно придумал, я этим своевольникам ни на полмизинца не верил, возьмут и переиграют, и случай выпал хороший, им тогда не до этой мелочи было. Так что утвердили без долгих споров. Я вздохнул свободнее.
Тут в палату вошел стрелецкий сотник и застыл на пороге, немного оглушенный криками громкими и словами резкими, которые и на поле боя нечасто услышишь. И все поводил в растерянности глазами, не зная, к кому в этой шеренге начальников высших обращаться за дозволением слово молвить. Наконец, князь Иван Мстиславский соизволил заметить, крикнул недовольно: «Эй, что там у тебя?!»
— Так людишки разные вкруг Кремля собираются, — доложил сотник, — шумят. Как бы бунтовать не удумали.
— Волнуется народ, — раздался голос из-за спины сотника.
— Народу-то чего волноваться? — воскликнул с искреннейшим изумлением Мстиславский и тут же осекся.
Из-за широкой спины сотника выступил обладатель голоса — Никита Романович Захарьин-Юрьев. Я, как и все, оцепенел от неожиданности, хотя и слышал вчера, что Никита Романович в Москве объявился. Неужели только вчера?! Столько всего с тех пор произошло! Я с интересом вглядывался в своего давнего — даже слова не подобрать! — родственника, соперника, друга, врага? Ни одно и близко не подходит. Ну да Бог с ним, со словом то есть. Да, постарел Никита Романович, совсем в старика превратился, в еще крепкого, но старика. Сколько же мы не виделись? С той самой памятной встречи после моего возвращения в Москву, когда по ходатайству моему простил его Симеон, тогда еще великий князь, и назначил его начальником сторожевой и станичной службы на наших южных рубежах. Получается, десять лет! А как будто вчера, настолько все ясно перед глазами стоит. За этими размышлениями я пропустил начало рассказа Никиты Романовича.
— Смутьяны некие кричат, что бояре отравили старого царя и умышляют ныне на молодого, хотят-де извести под корень весь род великокняжеский. Народ верит. Меня со свитой по дороге сюда побить хотели, да узнали, не забыли, слава Богу, пропустили.
— Это которого молодого? — настороженно спросил Мстиславский, пропуская мимо ушей стенания опального боярина, которым, впрочем, никто не поверил, даже я.
— Как которого? — Никита Романович удивленно воззрился на бояр. — Димитрия, конечно! Его имя на всех площадях звучит!
Со всех сторон послышались негодующие крики. Мстиславский приосанился и возвестил торжественно:
— Великий государь отписал державу сыну своему Федору, и бояре, повинуясь последней воле государя, избрали Федора на престол русский.
— Смутьяны кричат иное, — сказал Никита Романович, чугь вздрогнув, — что-де наследником объявлен царевич Димитрий. Надобно успокоить народ, огласить духовную, возвестить об избрании нового царя, не допуская до большей смуты. — Никита Романович всем своим видом выражал заботу искреннюю о спокойствии державы и тут же спросил тихо, как бы между прочим: — Дозволено ли мне будет на духовную посмотреть?
— Мы все свидетели последней воли государя! — Мстиславский еще больше приосанился и надул щеки.
— Все, все слышали! — закричали дружно бояре, даже Вельский присоединился к общему хору.
— Значит, нет духовной, — сказал Никита Романович, и удовлетворение в голосе его странно сочеталось с сокрушенным покачиванием головы. — Это не беда, коли есть единодушное слово Думы боярской, — добавил он раздумчиво и, обведя взглядом палату, спросил: — Что-то я Нагих не вижу. Или приболели ближайшие родственники царевича Димитрия?
