Всем понравился Иоганн, всяк его к себе зазывал, пиры следовали за пирами, каждый старался другого в подарках перещеголять, бархаты, кружева, богатое постельное белье, одежду, шитую серебром и золотом, не знали, где и складывать. Уж и день свадьбы назначили, но не сдюжил принц, на пятой неделе беспрерывных празднеств скрутило ему узлом живот, так, не облегчившись, и скончался.
Как горевал царь Борис во время короткой болезни Иоганновой! За себя и за сестру горевал! По русскому обычаю больным нельзя показываться на глаза государю, тем более государю не положено появляться в доме у своих подданных. Но Борис всеми обычаями пренебрег, каждый день принца Иоганна навещал и, не стыдясь, плакал у одра его. Когда же тело почившего принца повлекли на кладбище в Немецкую слободу, то царь Борис проводил его до самых ворот кремлевских, таких почестей не удостаивался ни один из бояр наших.
Ксения облеклась в добровольный траур по жениху. Борис сестру успокаивал, вновь повторял, что другого ей найдет, еще лучше — мало ли принцев в Европе! Но добился только того, что Ксения совсем в грусть-тоску впала, все повторяла с женской непоследовательностью: «Не хочу другого!» — и затворилась на многие месяцы в палатах своих.
А не прошло и двух недель после похорон принца Иоганна, как неожиданно скончалась инокиня Александра, бывшая царица Арина. Погребли ее с великолепием царским в девичьем Вознесенском монастыре, близ святой Анастасии, а милости, которые тогда на народ обрушились, превзошли многократно все, что были в те далекие скорбные дни.
Так Борис один остался. Один на один с державой.
А в державе-то все давно было неладно. Вслед за пророчествами первых лет Борисова царствования, над которыми многие, и я в том числе, посмеивались добродушно, пришли знамения зловещие, нередко восходили два или три солнца вместе, столпы огненные пылали ночью на тверди земной, от бурь и вихрей падали колокольни и башни, женщины и животные производили на свет уродов, в последний же год Борисова царствования на небе зажглась комета яркая, видная даже в солнечный полдень, такого не видывали с последнего года опричнины. И за каждым знамением спешила беда великая.
Сразу после кончины Бориса Годунова на Русь голод пришел. В то лето дожди как зарядили на Красную горку, так и лили десять недель без перерыва, а на Успение ударил мороз и побил весь хлеб незрелый. Я тогда, помню, еще подумал, что вот совсем погода на земле испортилась, во времена детства и молодости моей и лето было как лето, с жарким солнцем и дождями благодатными, и зима как зима, с морозом и снегом. А теперь все смешалось, мороз на Успение, где ж такое видано! Конечно, и раньше случалось, что весь урожай погибал, но для этого всегда запасы были, а на следующий год Господь всеблагой двойной прибыток посылал. Да, видно, прогневили мы Господа, на следующий год опять ни колоска не сжали, только зазря семена извели.
Я в эти годы из Москвы не выезжал, даже на богомолье, поэтому не могу вам рассказать, что в уездах происходило, те же рассказы, что до нас доходили, не хочу даже и повторять, в них, как всегда, было много преувеличений и страстей, поистине библейских. Не могу я поверить, чтобы в богатейшей стране нашей не нашлось пропитания, помимо хлеба. Я, к примеру, вполне без хлеба могу обойтись, было бы мясо, а мясо я всегда охотой добуду, хоть и не люблю я это дело. Тем более что, по всем рассказам, зверье в те годы размножилось невероятно. А летом есть грибы, ягоды, всякие коренья. Правда, рассказывали, что когда по весне люди стали есть грибы и всякие коренья, то от этого приключалась странная болезнь: животы становились толстые, как у коров, потом вдруг человек падал замертво. Врут, наверно.
Упомяну еще лишь об одном моменте. Среди размножившегося зверья особенно много было волков и лисиц. И вот почему-то эти самые дикие звери вышли из лесов и устремились в города, так что лисы даже по Кремлю шныряли. И эти лисы, рыжими всполохами по Кремлю мечущиеся, поразили меня больше, чем толпы голодных и бездомных, увидел я в этом библейском символе предвестие бедствий грозных. И неожиданно всплыло воспоминание о временах опричнины, когда благоденствующую державу вдруг поразили голод и разорение. Подивился я тогда этой мысли своей — при чем здесь опричнина? И подавил эту мысль как ненужную, но в последующие годы она возвращалась с все большей настойчивостью.
А что же царь Борис? Столкнувшись впервые в жизни один на один с бедствием великим, он проявил и все прекрасные стороны души своей, и свою неспособность или неопытность как правителя. Проведав, что крестьянские запасы истощились, а цена на хлеб возросла многократно, царь Борис повелел раздавать милостыню нуждающимся. На четырех самых больших площадях московских раздавали беднякам в будний день по полушке, а в воскресенье — по деньге, то же и в некоторых других крупных городах, так что в день казна тратила до пяти тысяч рублей. Сколько из них к рукам приказных прилипало, на это разные мнения имелись, но меньше половины никто не называл. Приказные обогащались, а народу послабления не выходило, потому что этих денег все равно на хлеб не хватало, более того, купцы в ответ на эти раздачи еще больше цены вздули. Тогда царь Борис приказал отворить житницы царские и раздавать хлеб, а не деньги. Но и тут до бедняков мало что доходило. Проведав о дне раздачи, люди богатые, дети боярские, дьяки, даже и священники, облачали все семейство свое в одежды бедные и являлись к житнице, громко стеная и сытой силой своей оттесняя изнемогших от голода. Получив же свою пайку, тут же продавали ее на рынке втридорога, умножая свои доходы неправедные. Тогда царь Борис решил сократить милостыню, платя едой за работу, справедливо полагая, что люди богатые вряд ли будут выстраиваться в очередь, чтобы помахать лопатой. Он приказал организовать разные общественные работы, мостил дороги, сносил вполне крепкие здания и строил на их месте новые, но этих работ по краткости времени организовать в нужном количестве не удалось.
За три без малого года царь Борис истощил житницы царские, которых по завету должно было достать на семь лет худых, при рачительном использовании конечно. Извел монету звонкую из казны царской, наполненную доверху во время правления отца своего. А чего достиг? Привлеченные раздачами в городах, крестьяне покинули места насиженные, особенно же много устремилось в Москву. Население столицы увеличилось на полмиллиона человек, так знающие дьяки говорили, но люди не могли найти в столице ни пропитания, ни заработка и были обречены на голодную смерть. Нет, царя Бориса они не проклинали и бунтов никаких не устраивали, просто стояли вкруг Кремля, держась рукой за ворот рубахи, напоминая царю о давней его клятве и мягко коря его за свои страдания. И царь Борис укор их принимал и старался сделать все, что в его силах, но люди падали замертво от голода. Никто из Москвы не ушел, но население столицы через три года даже уменьшилось. И деревни на две сотни верст вокруг Москвы обезлюдели.
Власть у Бориса в руках была немереная, брату моему такая и не снилась, но он ее не применил. Житницы монастырские и боярские ломились от хлеба, а Борис вместо того, чтобы приказать растворить их, ограничивался прекраснодушными уговорами. На что бояре да игумены отвечали: «Бог милостив! Все уладится! Чем можем — помогаем, а сверх того — баловство». В чем-то, быть может, они и правы были, русский мужик изворотлив и живуч, если поймет, что надеяться, кроме как на себя, не на кого, то завсегда выход найдет, очаг из снега слепит и суп из топора сварит. Стоило природе смирить свое неистовство, как жизнь на Руси вновь закипела, вот только уезды вокруг Москвы медленно наполнялись. Да разбой не спадал, рука, привыкшая к кистеню, неохотно возвращается к оралу.
