Настолько, что ее дети никогда не оказывались первыми и не могли защищаться в ее присутствии, охваченные благоговейным страхом. Импозантна как матрона, уверенная в своем могуществе, в своей власти, в своей силе, а не как «великая властительница», о чем напоминали ее хулители. Для надменной французской аристократии госпожа Медичи всегда оставалась представительницей буржуазии. Впрочем, поведение ее было вполне буржуазным. Глава семьи, опьяненная своей ответственностью, хранительница семейного достояния, мадам Екатерина не щадила сил, чтобы сберечь родовое имущество, уберечься от дурных слуг, от притязаний чужаков, алчных людишек, которые, того гляди, что-нибудь урвут. Она желала пристроить своих детей, к которым испытывала безумную нежность, властную и ревнивую. Никто не умел лучше вести дом и, несмотря на все бедствия времени, устраивать несравненные праздники. Никто столь сурово не надзирал за тем и этим. Ее постоянно видели возбужденной, «выходящей из спальни, чтобы попасть в переднюю, в коридор, в часовню, непрерывно разговаривающей, все время на ногах, уделяющей внимание тем, приветствующей этих». Она отличалась великим трудолюбием, сколь угодно по-разному применяемым. «Ее усердие, — пишет Корреро, — не перестает изумлять, ибо ничто не делается без ее ведома, даже сколь угодно малое. Она не может ни есть, ни пить, ни даже спать без того, чтобы о чем-то не поговорить». «Буржуазна» она и в своем реализме, практичности, недоверии, доходящем порой до цинизма, к идеологиям, которые овладели миром. Ни знать, ни простолюдины не ценят таких добродетелей в своих государях. Так, они постоянно попрекали Екатерину ее происхождением, ее чужеземным взглядом на вещи (это ее-то, дочь матери-француженки, воспитывавшуюся во Франции с возраста четырнадцати лет), чего бы не делали, если бы речь шла об испанской инфанте. Французы так и не простили ей, что она «родилась в семье богатых выскочек, и явно недостойна величия этого королевства». После одиннадцати лет правления и трудов королева-мать казалась своим подданным непонятной и даже подозрительной. Эта поразительная скрытность, наследие печальной супружеской жизни, служила на пользу ее политике, но лишала ее популярности. Публике неведомы ни муки, ни истинное лицо этой «властительницы, доброй и дружелюбной ко всем, для которой правило оказывать любезность всем, кто к ней обращается».
44 Разумеется, королева больше не выставляла себя на посмешище, как в тот раз, когда убеждала коннетабля помиловать браконьера. Ее ожесточили испытания и отвратительные примеры тех жестоких людей, которые ее окружали. Ее дочери, ее фрейлины, ее слуги дрожали перед ней. В XVI веке глава государства не умел управлять без наказаний и кар. Екатерина, отнюдь не столь жестокая, сколь Филипп II или Елизавета, поддавалась бесстыдной радости, узнав о смерти какого-нибудь своего врага. Она могла бесстрастно взирать на еще не остывшие трупы. Это было замечено в Амбуазе. Впрочем, она всегда предпочитала убийствам действия с помощью хитрости, интриг, а то и еще менее достойных средств. Эта неутешная вдова с ее неприступной добродетелью побуждала к распутству красоток своего Летучего Эскадрона, чтобы держать в узде тех, кто мог быть опасен. Ее кабинет стал центром огромной шпионской сети. Те, кто попадался в паутину, проклинали ее, называли Мадам Сатана, Мадам Змея. Но, неспособная смирить дикий разгул страстей, в котором ей приходилось действовать как арбитру, она не могла отвергать оружие слабых. Она «иностранка, и у нее нет друзей… нет даже возможности отличить своих друзей от врагов… поглощенная великим страхом, никогда не слышащая правды».
45
Поскольку она была родом из страны, где властители охотно прибегают к ядам, она и при жизни и после смерти пользовалась репутацией отравительницы. Совершала ли она тайно преступления такого рода? История не сохранила доказательств хотя бы одного. Ее настоящий яд, которым она отравилась сама, это потребность править. Эта страсть, прихотливо смешавшаяся с любовью к детям, доминировала над ней, подчиняла ее себе. Светские щеголи не отвлекали ее, как Елизавету. Бог не вдохновлял ее на самоотречение, как Филиппа. Осуществлять регентство, вести переговоры, надзирать, интриговать и писать, непрестанно писать. «Эта черная работа Вас питает, — скажет ей однажды Генрих На-варрский, — без нее Вам и дня не прожить». Екатерина не более религиозна в истинном смысле слова, чем ее дядья. Лев X и Климент VII, папы-полуязычники. Зато у нее хоть отбавляй предрассудков итальянской крестьянки. Она проводит часы в обществе астрологов и прорицателей, выпрашивая у звезд, у карт таро, у магических зеркал хоть какую-то надежду. В этом она типичная Медичи. Дух Медичи побуждает ее также использовать внешний блеск как средство управления, расточать свое громадное личное состояние,
46 сооружать дворец Тюильри и восхитительное надгробие Генриху II, покровительствовать Ронсару, Филиберу Делорму, Жер-мену Пилону, основывать музеи и библиотеки, непрестанно коллекционировать предметы искусства. Такова в 1571 г. эта ренессансная государыня, зараженная чародейством, великая королева и клуша-мамаша, великодушная и деспотичная, жаждущая мира и способная осуществлять чудовищные махинации. Один из документов, где она ярче всего проявила себя, — длинное письмо, в котором она в 1574 г. извещает о смерти Карла IX своего сына, ставшего отныне Генрихом III. Стоит вслушаться в не знающий себе равных крик страсти, который исходит от этой женщины: «Если я когда-нибудь Вас потеряю, я заживо погребу себя вместе с Вами». Стоит также помнить, что она предложила как руководство новому королю восхитительную максиму: «Любите французов и делайте им добро, но пусть их пристрастия никогда не будут Вашими».
* * *
Франциск I на двадцатом году своей жизни подготовил политическую и военную кампанию, которая окончилась блестящей битвой при Мариньяно. Карл IX знал это. Он был в таком же возрасте и тоже желал добыть себе славу. Поверхностному взгляду представляется, что он на это способен. Он — юноша необычайной силы, лицо которого отражало, когда он в покое, мужественность и отвагу, доходящую до лукавой дерзости. В его чертах, которые скорее принадлежали тридцатилетнему мужчине, угадывался облик отца, эта меланхолия и упрямство, вынесенные из испанских тюрем, где прошло горестное детство Генриха II, и выплеснувшиеся у сына эмоциями жизни, уже полной бурь. Король не был лишен ни здравомыслия, ни сердечности. Его интересовали дела в стране, и он начинал с ними знакомиться. Воспитанный Амио, он получал удовольствие от общества ученых людей, любил Ронсара и недурно сочинительствовал. Бьющая через края энергия, которую он унаследовал от матери и которую Екатерина направляла на нужды государства, тратилась им на чрезмерные грубые упражнения. День-деньской он преследовал оленей, волков, кабанов, трудился в кузнице так, что сломал себе руку, трубил в рог так, что болели легкие.
Вправе ли французы надеяться, что этот государь таков, какого они желали, воин, который вернет семье Валуа ее померкшую славу? Увы, за фасадом таилась горькая действительность. От Медичи Карлу IX достались опасные физические и моральные недуги. Король болен туберкулезом. Вдобавок он страдал неуравновешенностью, которая приводила к приступам безумной ярости, склонностью к садистским забавам, и кровожадностью. На охоте он воздерживался от применения огнестрельного оружия ради удовольствия погрузить свой нож в живую плоть. Ради забавы он охотно хлестал ремнем своих придворных или носился по своей столице в маске, измываясь над случайными встречными. Этот необузданный юноша, приходивший в отчаяние от своей слабости, желал действовать, избавиться наконец от материнской опеки. «Он никого так не почитал после Бога, как меня», — писала Екатерина после его смерти. Он испытывал к своей матери смесь любви, восхищения и страха. А также обиду. Обиду за то, что она слишком явно предпочитала ему Генриха Анжуйского. Обиду за то, что давила на него своим авторитетом, разрушая его личность.
