В указанный день, 22 августа, христианнейший король и его мать посещали адмирала, который сказал королю, что даже если он потеряет левую руку, у него останется правая рука для отмщения, а также 200 000 человек, готовых прийти ему на помощь, чтобы отплатить за нанесенное оскорбление: на что король ответил, что сам он, хотя и монарх, никогда не мог и не сможет поднять более 50 тысяч человек.
По окончании этого визита, когда король воротился во дворец, явился принц Конде и потребовал каких-нибудь объяснений по поводу случившегося: при отсутствии таковых он будет знать, кому мстить; король дал ему удовлетворение, тем не менее, поскольку означенный принц обладает дьявольским духом, он не переставал угрожать королю и его близким.
В указанный день король удалился в добрый час в свои покои, и проспал 8 или 9 часов. В десять он поднялся и велел позвать Марселя, который руководит парижскими буржуа
147; он велел ему предупредить некоторых капитанов городского ополчения, чтобы каждый из них ждал в готовности со своим отрядом момента, когда они услышат набат; Марсель повиновался этому приказанию.
23 августа в полночь король велел позвать герцогов де Монпансье, Гиза и Омаля, а также бастарда дАнгулема; он указал каждому из них, что кому надлежит делать; герцогу де Монпансье было поручено наведаться в покои принца Беарнского
148 и Конде, чтобы посмотреть, какие лица там находятся, и чтобы в дальнейшем гвардейцы убили таких и таких, каких он назвал; а герцогу де Гизу и д'Омалю вместе с бастардом
149 — отсечь голову адмирала и людей из его свиты, а также дано задание захватить и убить Монтгомери и видама Шартрского, которые поселились в предместье Сен-Жермен, расположенном за воротами; они приняли к этому меры, но не преуспели, ибо те последние ускользнули и бежали в Нормандию.
В воскресенье в день Святого Варфоломея в 3 часа утра пробил набат; все парижане начали убивать гугенотов в городе, ломая двери домов, населенных таковыми, и разграбляя все, что находили.
Вышеназванные Гиз, д'Омаль и д'Ангулем напали на дом адмирала и вступили туда, предав смерти восемь швейцарцев принца Беарнского, которые охраняли дом и пытались его защищать. Они поднялись в покои хозяина и, в то время как он лежал на кровати, герцог де Гиз выстрелил из пистолета ему в голову; затем они схватили его и выбросили нагого из окна во двор его отеля, где он получил еще немало ударов шпагами и кинжалами. Когда его хотели выбросить из окна, он сказал: «О, сударь, сжальтесь над моей старостью!» Но ему не дали времени сказать больше.
Исполнив это, они напали на дом графа де Ларошфуко и поступили с ним, с его сыном, с капитанами и дворянами, которые находились при нем, точно так же, как с адмиралом.
Немедленно после того они перешли к отелю Телиньи, зятя адмирала,
150 и он подвергся такому же обращению, равно как и Брикемо, заместитель означенного адмирала, и сын последнего,
151 и пятнадцать или двадцать дворян, которые все были выброшены из окон на улицу, где толпа их немедленно растерзала.
Другие католические дворяне и придворные убили много дворян-гугенотов.
Во дворце убили Бове, воспитателя принца Беарнского, и капитана Пиля, а также около 28 служителей указанного принца и принца Конде, тех, кого они больше прочих любили, а некоторые другие, которые были в городе, скрылись и спаслись.
В названном предместье Сен-Жермен, где обитала большая часть гугенотов, явившихся ко двору, убито немало из них, и среди прочих — канцлер и некоторые советники и министры упомянутых принцев и адмирала.
Герцог де Гиз, герцог д'Омаль и бастард д'Ангулем, прибывшие верхом и с большими силами, напали на жилище Монтгомери и видама Шартрского, но те, поскольку их предупредил гугенот, который перебрался через реку вплавь, успели сесть на коней и бежать, так что их не настигли: во всяком случае, после отбытия д'Олеги их преследовали.
В указанное воскресенье и последующий понедельник он видел, как волочили по улицам трупы адмирала, Ларошфуко, Телиньи, Брикемо,
152 маркиза де Рье, Сен-Жоржа, Бовуара, Пиля и других; их бросили затем на телегу, и неизвестно, точно ли повесили адмирала, но прочих кинули в реку.
Резня продолжалась до вторника, 27 августа.
В означенный день христианнейший король, облаченный в свои королевские одежды, явился во дворец и объявил парламенту, что мир, который он заключил с гугенотами, он вынужден был заключить по той причине, что его народ был измучен и разорен, но что в настоящее время, когда Бог даровал ему победу над его врагами, он провозглашает недействительным и ничего не значащим эдикт, который был издан в ознаменование указанного мира, и что он желает, дабы соблюдали тот, который был опубликован прежде и согласно которому никакая иная вера, кроме католической, апостольской и римской, не может исповедоваться в его королевстве.
Некоторые принцы сказали королю, что немцы и англичане сочтут себя оскорбленными, он ответил, что нисколько на их счет не озабочен, лишь бы сохранять дружбу с католическим государем.
Принцы Беарнский и Конде сокрушены: они слова не осмеливаются сказать, и служащий статс-секретаря Виллеруа, который отправил кое-какие письма с упомянутым Олеги в Бордо, сказал ему, что 27-го они присутствовали на мессе с королем.
Упомянутый Олеги 27-го утром в Орлеане видел, как прикончили и бросили в реку многих гугенотов; перед его отбытием из Парижа, каковое имело место 26-го, после полудня, поступили вести, что в Руане и в Мо было учинено то же самое.
27-го оказалось в осаде в некоем городе, называемом Бо-жанси, расположенном в эту сторону от Орлеана, около трех сотен гугенотов, и некоторое число католиков-аркебузьеров собирались их прикончить.
В Блуа, Шательро, Пуатье, Бордо и Байонне ничего не происходило, но католики вооружены с тем, чтобы не вспыхнуло какого-либо волнения, как приказал христианнейший король…
По всей дороге из Парижа в Байонну не наблюдается никаких возмущений народа и не замечено ничего нового. Тем временем, гугеноты, которые оказались без предводителя, не смеют ни слова сказать о том, что произошло.
