Слушая ее. Вера вдруг подумала, что в определенном смысле
Соня знает жизнь лучше своих родителей. Таня и Никита крутились в замкнутом
научном мире, их окружали разные люди, порядочные и не очень, но все они были
из одного теста, все были интеллигентами до мозга костей.
Как ни странно, но жизнь Сониных родителей казалась куда
проще и уютнее, чем жизнь десятилетней Сони.
– Ты знаешь, что уже второй час ночи? – спохватилась Вера,
взглянув на часы. – Спать, сию же минуту! Только зубы почистить не забудь.
В комнате Надежды Павловны горел ночник. Для Сони было
постелено на диване. Вера заметила, что из-под подушки торчит маленькая
кукольная нога.
– Только никому не говори, что я еще в куклы играю, –
пробормотала Соня, забираясь под одеяло и прижимая к себе пухлого резинового
пупса в кружевном чепчике, – не забудь поцеловать меня и перекрестить.
Глава 14
Бригаду свою Сквозняк набирал не из блатных, которых
презирал за страсть к пустому понтярству, водке и «дури». Он решил сбить совсем
маленькую, мобильную бригаду из здорового, крепкого молодняка, чтобы были
жадные, горячие, а уж выдрессировать их, сделать послушными своей железной воле
он сумеет.
Первых двоих, Кашу и Гундоса, он подобрал на улице. Шел
поздним вечером через темную подворотню и услышал хриплый, нахальный голос:
– Мужик, закурить не найдется?
– Не курю. И вам не советую.
– Он еще и советы дает, с-сука!
Ударить они, конечно, не успели. Тут же оба скорчились в
пыли, на асфальте.
Сквозняку стало смешно. И он рассмеялся от души, глядя на
глупую ночную шпану. Грабить его решили, сосунки.
– Ну что, ребятки, кушать хочется? – весело спросил он.
– Ты че, мужик, в натуре… Отпусти…
– Я и не держу. Вставай, беги.
Но встать они не могли. Оба пыхтели и скрипели зубами от
боли.
– Предупреждать надо, – простонал тот, что был шире в
плечах, – каратист, что ли?
– Так вот я и предупредил.
Они приехали из Подольска. Одному девятнадцать, другому
двадцать один. Им действительно очень хотелось кушать. Но гамбургеры в
вокзальном ларьке их не устраивали. Невкусно. Хотелось в хороший ресторан, да
не только по большим праздникам, а каждый день. И тачку хотелось, чтоб
новенькая, блестящая, с музыкой, с красивыми девочками на заднем сиденье, и еще
много чего хотелось, причем не когда-нибудь, а сию минуту.
В тихом городе Подольске были свои крепкие группировки,
однако Вадика Кашина и Рустама Габаретдинова туда почему-то не приглашали. Они
подумали и решили, что самый быстрый и нехлопотный путь получить хотя бы что-то
– это сесть в электричку, доехать до Москвы, послоняться, оглядеться, найти
хорошие подворотни и проходняки и тихо дожать какого-нибудь одинокого
припозднившегося прохожего. Конечно, у человека, который идет ночью от метро до
дома, много не возьмешь. Но хотя бы что-то. А то уж очень обидно.
Первые ночные гастроли прошли неудачно. Нервная дамочка лет
сорока отдала им сумку без всяких разговоров, даже кольца с пальцев сняла, лишь
бы не били. В сумке оказалось триста тысяч. А два колечка они утром продали
скупщику золота на площади Белорусского вокзала за сто баксов. И тут же все
потратили, даже сами не поняли на что.
Однако вторым их «клиентом» оказался Сквозняк. Они уже
подумали было, что им не повезло, нарвались на каратиста, который может
запросто оказаться ментом или вообще спецназовцем. Обычный человек так драться
не умеет. Вот возьмет сейчас и потащит их обоих в ментовку. Такой может, если захочет.
Но смешливый каратист повел их не в милицию, а в ночной
ресторан.
– Квартиры надо брать, пацаны. На улице много не возьмешь, –
говорил он тихо и рассудительно, – но только свидетелей оставлять нельзя. Все
домушники горят на свидетелях.
– Это чего ж, мочить всех? – шепотом спросил Вадик Кашин.
– Нет, сушить. Для гербария, – усмехнулся Сквозняк.
Он выбрал этих двух потому, что они были еще не блатные, но
очень жадные. Каждому он устроил экзамен. Первым прошел его Рустам, которому
дали прозвище Гундос. В качестве экзаменационного билета ему досталась женщина
шестидесяти лет.
– А почему пушкой нельзя? – робко спросил он Сквозняка. –
Проще пушкой-то.
– Потому и нельзя, что проще, – ответил Сквозняк, – давай,
не тяни.
Женщина была одна в квартире. Взяли много. Примотанная к
стулу скотчем, она рассказала, где спрятаны деньги. В полированной стенке, в
зеркальном баре, стояла яркая жестянка из-под французского печенья. Там, под
кучей лоскутков и клубков, нашли две тысячи баксов. Было еще кое-какое
золотишко.
Но куда важнее для Сквозняка оказался острый кайф, когда
девятнадцатилетний Гундос полоснул ножом по горлу женщины.
Возможно, занимаясь уличными мелкими грабежами, этот
подольский парень мог бы в конце концов прирезать кого-то в азарте драки. Но
совсем другое дело убить беспомощного человека, пожилую женщину, примотанную к
стулу и глядящую на тебя глазами, полными ужаса. Убить хладнокровно, чтобы не
оставалось свидетелей. Что-то очень важное надо в себе переступить.
И Гундос переступил – по приказу, по воле Сквозняка. Значит,
Сквозняк все может.
Сирота, отбракованный при рождении, настолько никчемный, что
даже родная мать отказалась от него, может все. Младенец из Дома малютки,
обреченный глядеть в казенный потолок, орать до посинения, нюхать хлорку и
чужое дерьмо, олигофрен в стадии дебильности, ребенок десятого сорта, попавший
в лопасти холодной равнодушной машины под названием «государство», может все.
Его с младенчества пытались выкинуть из мира нормальных людей,
чтобы он сгинул где-нибудь в психушке, сгнил тихим бессмысленным «овощем». Не
вышло. Он вырос, стал сильным, он может убивать сам и заставляет убивать
других.
Этим нормальным людям, которые живут в своих уютных
отдельных квартирах, любят своих счастливых, неказенных детей, никуда теперь от
бедного сироты не спрятаться.
Лицо Гундоса стало зеленым, он озирался по сторонам
шальными, пустыми глазами. Каша тоже застыл, только кадык судорожно двигался на
тощей шее.
– Молодец, – сказал Сквозняк, – ты прошел экзамен. На
четверочку. Ну, заснули, что ли? Линяем, быстро…
Они шли за ним как вареные. Оба молчали. Однако когда в
руках Гундоса оказалась тысяча баксов и тяжеленькая горсть качественных,
дорогих ювелирных изделий, глаза подольского юноши оживились, щеки порозовели.
