За три года полиция не нашла следов Елизаветы Четверговой, а Есения встанет с дивана, щелкнет пальцами и сразу найдет?
Я резко сажусь в постели и зарываю пальцы в волосы.
Есть одна деталь, о которой я никому не рассказывала.
Перед тем как уйти, бабушка говорила по городскому телефону. Я слышала звонок, а потом встревоженный бабушкин голос. Слов не разобрала, как ни старалась, но ее что-то сильно напугало. Настолько сильно, что она собралась и посреди ночи отправилась в дом на Кройц-штрассе. Там она имела неприятный разговор с Бесковым, в ходе которого, если верить тому же Бескову, угрожала ему «мифическими впрочем неважно» (карами небесными? адскими котлами? полчищами саранчи?) в любом случае, бабушка знала о Бескове что-то, чего не знаю я, и если он не замуровал ее в подвале дома, где она и томится до сих пор, потому что пятнадцатый рейсте поддерживает в ней искру жизни, то Убежище не было конечным пунктом назначения в ту роковую ночь. Чтобы начать сначала, мне придется туда вернуться.
– Одно условие, – говорю я в ждущую тишину. – Больше никакого конвоя.
– Тимур и Амина тебя не потревожат.
– И ключ.
– Ты его получишь.
– И еще кое-что…
– Уже третье, – мягко усмехается Бесков.
– Со мной будет Герман Терранова.
– Предпочитаешь конвоира помоложе? – Он заразительно смеется в одной из своих комнат. Я до хруста сжимаю пальцы в своей. – Я не против. Приезжайте.
Брошенные вещи не возвращаются
Пасмурное, по-настоящему осеннее утро не приносит новых идей. Мы с Террановой встречаемся в серо-сумрачной кухне, бормочем неловкие «доброе утро», кутаемся в одеяла и разбавляем молоком растворимый «Нескафе». За окном сеет дождь и простудно дрожит листвой промокшая липа.
– Хочешь сказать, ты ему доверяешь? – Герман стаскивает с запястья резинку, которую, видимо, прихватил из моей позабытой шкатулки с девчачьими радостями, и убирает волосы в хвост. С отпечатком подушки на щеке и сонным румянцем он похож на сердитого разбуженного ангела. К сожалению, всякий раз, когда он раскрывает рот, сходство пропадает.
– Нет, – говорю я. – Такими темпами я скоро и себе доверять перестану, но пока этого не произошло, Лист буду искать я одна. И начну с Эрны. Расспрошу ее о ссоре – эти домработницы, знаешь ли, бывают осведомлены в том, что творится в доме, похлеще его хозяев. Перво-наперво нужно понять, куда бабушка направилась из Убежища. И к черту Бескова. Он думал, что я – серийная убийца. Пусть сначала докажет, что сам не имеет отношения к смертям всех этих рейстери…
– Будешь искать одна? – как-то недобро уточняет Герман.
– Одна как перст, – подтверждаю я.
– Значит, мне ты тоже не доверяешь?
– Ну почему же. – Я сдвигаю в сторону еще теплые чашки и ставлю в центр стола черную обувную коробку, в которой мама хранит документы из бабушкиного дома. – На телах твоих жертв не рейсте судьи, а ожоги. Стало быть, не твоя работенка.
С нарочитым грохотом отодвинув стул, Герман выходит из кухни и, судя по звукам, открывает балконную дверь в соседней комнате. Почти сразу оттуда начинает тащить табачным дымом.
Я же высыпаю содержимое коробки на стол и сразу понимаю, что это не совсем то, что нужно. Я рассчитывала найти нечто вроде записной книжки или блокнота с заметками, но передо мной всего лишь куча мятых фотокарточек. Эти пожелтевшие прямоугольнички бумаги теплые на ощупь и едва ощутимо пахнут засушенной лавандой, которой бабушка перекладывала одежду. Я по очереди переворачиваю те, что сверху, и невольно улыбаюсь. Если избавить мою двадцатидвухлетнюю маму от пышных пероксидных локонов, начесанных по моде 90-х, косухи с клепками и коляски со мной, то получусь точь-в-точь я. Фамильное сходство особенно заметно на следующем снимке, где бабушка, мама и я образца средней детсадовской группы уже перешагнули порог нового века и деревянно улыбаемся в объектив «Полароида» на фоне лысоватой, но живой новогодней елки (до сих пор помню то свое платье в крупную клетку с юбкой-солнцем; отданное кем-то из соседей, оно был, что называется, сильно бэу, и все же являлось предметом неиссякаемой гордости и желания кружиться, демонстрируя преимущества фасона). Вслед за мамой я унаследовала от бабушки «кропповский» овал лица, разрез глаз с опущенными вниз уголками и тонкие губы. Если сложить вместе наши фото в одинаковом возрасте, мы сошли бы за одного человека, снятого на разную пленку. Вот только, в отличие от бабушки, мы с мамой отчаянно, по-секерешевски черноволосы.
Я запрещаю себе об этом думать.
Отложив в сторону свои и мамины снимки, я внимательно рассматриваю бабушкины. Дом в Железнодорожном, он же, и снова он; морское побережье, судя по подписи – Светлогорск, пляж усеян отдыхающими; бабушка и ее цветы, бабушка с учениками – несколько лет она преподавала историю в нашей поселковой школе. Пионерские галстуки, серьезные, светлые лица… «Где ты?» – снова и снова твержу я, вглядываясь в ее до боли родное лицо. Но не нахожу ответа.
Когда почти все фотографии тщательно изучены и возвращены в коробку, передо мной остается конверт. Я беру его в руки и пытаюсь разобрать адрес отправителя, но именно в этом месте бумага промокла так, словно на письмо опрокинули чай, и строчки превратились в расплывчатое фиолетовое пятно. Внутри лежит еще одна фотография и слипшийся с нею тетрадный лист. Я разворачиваю его непослушными руками и вчитываюсь в поплывшие строки, сделанные крупным уверенным почерком:
Мы знакомы дольше, чем вы можете себе представить. Когда-то Вы сказали мне эти слова. Настала моя очередь их вернуть. Отказавшись от встречи, Вы, возможно, спасете себе жизнь, но у меня есть нечто, что должно принадлежать Вам, потому что никто, кроме Вас, не сможет правильно этим распорядиться. Кроме того, я слишком слаб, чтобы не воспользоваться шансом увидеть Вас снова. Надеюсь, эта властная красивая женщина на фото не покажется Вам чужой. Если решите не приходить – сожгите это письмо вместе с конвертом. Бросьте его в огонь, где ему самое место.
Полагаюсь во всем на Вашу волю. Ласло.
– «Полагаюсь во всем на вашу волю. Ласло…» – Я бережно откладываю в сторону письмо, которое не постигла участь пепла, а значит, бабушка Эльза на свою беду приняла приглашение, и беру в руки снимок.
Он тоже пострадал от влаги – глянцевые края стали жесткими и хрустят под пальцами, – но картинка в центре нетронута, и я смотрю на нее в тщетной попытке понять, когда это бабушка успела побывать в замке Мадар. Я безошибочно узнаю плетение оконной решетки, кованую люстру с тремя распахнувшими крылья орлами – на экскурсии нам рассказывали, что несколько таких люстр пришлось вызволять из частных коллекций – и даже флоральный узор на обоях. Черно-белое фото выглядит так, словно было сделано задолго до бабушкиного рождения, хотя сама она здесь такая, как я ее помню – с сединой в волосах и тонкими морщинками, совсем не портящими благородного лица.
