Мне становится страшно от бледности его губ и синевы опущенных век. Я касаюсь его руки, и Герман на мгновение сжимает мою ладонь. Между нами вырастает гул широкого и людного Ленинградского проспекта.
– Больше никогда не проси меня читать стихи.
А ведь мы нисколько не стали ближе, думаю я, когда он немного меня обгоняет. Тот поцелуй мало что изменил. Мы по-прежнему не вместе, и никогда не будем. Мы не влюблены. Возможно, он позовет меня снова, когда почувствует, что в этом нуждается. Но я вовсе не уверена, что обратное верно, и он откликнется, когда сам окажется мне нужен.
Наверное, это к счастью, хотя прямо сейчас от его стихов, его остывающего кофе и невозможности друг друга полюбить в груди становится тяжело и тесно.
* * *
– Бордюр довоенный, – в отличие от меня, сходу определяет Герман. – Видишь этот радиус?
Радиусом он называет скругленный угол, который отчетливо заметен на старых снимках улицы Кройц.
Повернувшись спиной к ограде детского сада, Герман задумчиво рассматривает узкий проезд между березовой рощицей и многоподъездным жилым домом по улице Вагнера.
– Розен?
– Хайнрих, – поправляю я.
Сделав несколько шагов вперед, он приседает и указывает на глубокую выбоину в асфальте. Я прилежно туда вглядываюсь, но вижу только застывший в грязи отпечаток протектора.
– Брусчатка до сих пор цела, представляешь?
И точно – под тонким слоем асфальта, словно начинка в слоеном пироге, виднеется округлый булыжник изначальной мостовой. Я смотрю на него с тем же чувством, с каким заглядывают в разрытую могилу, и осторожно трогаю пальцем. Герман тем временем поднимается на ноги и бросает задумчивые взгляды в сторону кустов бузины.
– А сам дом?.. Погоди, не подсказывай!
Как и я когда-то, он приглядывается к бордюрному камню, затем поднимает с земли отломленную ветку, но не изображает из себя ученика Хогвартса, а вычищает грязь из углублений в вековом граните.
– Да, но спрятать целый дом… – выдыхает он. – Это мощно!
– Я тоже так считаю.
При звуке этого голоса я мгновенно оказываюсь рядом с Террановой. Совсем как во время нашей первой встречи с Бесковым возле дома моей бабушки.
– Макс, – серьезно представляется Бесков и протягивает руку.
– Герман.
– Ключ, – говорю я, когда формальности наконец соблюдены. Бесков награждает меня взглядом, полным усталости. Теперь его рука предназначена мне. Не вполне понимая, что это значит, я вкладываю ладонь в его сухие горячие пальцы – и с криком выдергиваю обратно. На коже мгновенно вспухают два темно-бордовых, почти коричневых рейсте.
– Это не ожог, волдырей не будет, – успокаивает Бесков, спокойно наблюдая за тем, как я танцую на месте в попытке унять жжение адского пламени. – Когда заживет, придется повторить – ключ дается не навсегда.
Он переводит взгляд на Германа, и тот с готовностью кивает. Процедура повторяется с одним отличием – Герман не орет и не вырывается, а всего лишь едва заметно кривит губы и даже благодарит Бескова за потраченные усилия. Впрочем, стоит тому отвернуться, и по-прежнему сжатые губы Германа беззвучно выплевывают несколько фраз, которые я тут же забываю. И сам он, кажется, тоже, потому что мы видим дом.
– Я не верю, это невозможно, – шепчет Герман, словно узрев мираж. За распахнутыми настежь воротами виднеются усыпанные белоснежным гравием дорожки. Он идет вслед за Бесковым, пристально глядя ему в спину, и теперь мне кажется, что всего лишь одним нехитрым трюком с появлением дома чертов немец покорил злое сердце Террановы навсегда.
До веранды нас провожает мелкий затяжной дождь. Шелест капель преследует меня и на лестнице, по которой я поднимаюсь первой, и в столовой, куда мы входим под звуки фортепиано, и хотя за столом расположились несколько ребят, ничто не нарушает трепетной тишины, какая обычно бывает в концертных залах. Музицирует Ольга. Остальные сидят вокруг заставленного чашками стола кто с планшетом, кто с ноутбуком; я впервые вижу в этом доме работающую технику, поэтому тихонько устраиваюсь с краю, приглядываюсь к ближайшему экрану и – о чудо! Здесь есть Интернет! Правда, кажется, он возникает по воле Бескова, потому что на задних панелях всех без исключения гаджетов чернеют написанные тушью рейсте.
Бесков и Терранова все еще неразлучны. Странно видеть их вместе, но еще непривычней то, что они беспрестанно что-то обсуждают, и если б я не знала всей десятиминутной истории их знакомства, то сочла бы обоих давними и закадычными друзьями. Ольга, смутившись, прекращает игру, но Бесков неожиданно пододвигает к инструменту стул и садится рядом. Они недолго совещаются, а потом одинаковыми, слаженными движениями кладут пальцы на клавиши.
– Французская сюита. Сарабанда, – робко объявляет Ольга. И я забываю обо всем.
Нежными каплями падают и растворяются первые звуки. Мелодия дрожит, но крепнет, как только ее подхватывает Бесков, и тогда уже тревожно мечется, заглушая шум дождя, наполняя собою зал. Она льется, словно голос рассказчика, поначалу смущенный, но по мере увлечения собственной историей звучащий все более яростно – и вот уже ты не слышишь слов, а видишь героев и сгораешь от их страсти… В этом пасмурном зале два музыканта неуловимо, прекрасно схожи – светловолосые, бледные, с порхающими по клавишам руками. Вместе с замершим рядом с пианино Террановой они будто разыгрывают сцену из пьесы. Недолгая идиллия, затишье перед бурей с разбитыми сердцами, смятыми простынями и распростертым на них телом того, кто первым решится выйти из игры.
На мое спасение, как всегда, незаметная, в столовую просачивается Эрна и, подхватив грязную посуду, так же незримо выходит через противоположную дверь. Я хватаю несколько чашек и устремляюсь в погоню. Белый фартук мелькает в конце коридора. Я сбегаю по узким скрипучим ступеням, иду на звук льющейся из крана воды и наконец-то нахожу кухню. Не уверена, что смогу попасть сюда снова. Здесь, кажется, ворожат. Что еще, кроме колдовского зелья, можно варить в таких огромных кастрюлях?
– Опять ты, – говорит Эрна.
Я ставлю свою ношу рядом с мойкой размером с душевой поддон и отступаю на пару шагов.
Здесь тепло, пахнет базиликом и тимьяном, и совсем не страшно. Возможно, потому что здесь нет вездесущего Бескова.
– Я. Есения, внучка Эльзы Четверговой.
Эрна выключает воду, вытирает руки передником и глядит на меня выжидающе.
– Бабушка пропала. Может быть, вы знаете, куда она отправилась после ссоры с Бесковым?
– С чего бы? – щурится Эрна.
– Может, вы что-то… слышали? Случайно! – уточняю я, чтобы ненароком ее не обидеть.
– Слышать, – повторяет она сердито. – Господа так орать, что и мертвый слышать. Эрих! Komm!
К моему величайшему ужасу, попыхивая трубкой, в кухню входит пузатый «месмерист». Меня окутывает запахом дымка и куда менее приятным – вчерашнего шнапса.
