Сейчас жизнь заметна лишь в одном-единственном оконце на втором этаже, где подоконник уставлен горшками с геранью. Хозяйское присутствие выдает включенная нищая лампа без плафона.
Ветер стряхивает с деревьев влажные листья. Я догоняю темную фигуру в цилиндре и вслед за ней ныряю в темное нутро подъезда. Как только глаза привыкают к темноте, я различаю беленые стены в модерновых завитках «удар бича». Лепные цветы тянутся к потолку, в середине которого покачивается оборванный провод люстры. Слева от входной двери покосились четыре почтовых ящика. От неожиданной дворцовой красоты подъезда захватывает дух.
Каждый звук эхом разносится по пустому залу, и хлопок на втором этаже звучит оглушительней выстрела.
– А ну пошли вон! Шляются и шляются! Тут вам не ночлежка!
Прищурившись, я наблюдаю за тем, как по широкой лестнице семенит самая нелепая тетка, которую только можно вообразить. Жидкие волосенки, собранные на затылке в пучок, украшает облысевшее павлинье перо. Длинная юбка, до того как ее выкинули на помойку, должно быть, принадлежала танцовщице фламенко. А сейчас драный подол подметает мраморные ступени, былая роскошь которых странно сочетается с образом этой городской сумасшедшей – последней здешней хозяйки. Впервые за долгое время мне хочется рисовать.
– Я журналистка! – говорю я, вспомнив о том, какое поистине магическое действие производит эта фраза. – Пишу статью о вашем доме. Здесь есть кто-нибудь еще?
Тетка подбоченивается, уперев в бока сухие кулачки.
– А я чем тебе нехороша? Я тут всех знаю. Кольку вон…
– Что еще за Колька? – я напрягаю зрение в попытке пересчитать квартиры первого этажа за ее спиной. Кажется, две – обе напротив лестницы, вероятно, раньше здесь жила прислуга.
– Колька-хозяин.
Тут мне становится не по себе. Так по-свойски, Колькой, она называет давно и основательно покойного обер-прокурора Правящего сената Николая Апостола?..
– Выходит, в доме остались только вы и он? Больше никого?
– Померли все, – отвечает она с непонятной гордостью.
– А Женя? Евгения Лейбниц?
– Женя, Женя… – бормочет женщина, поджимая ярко-морковные губы. – Не было таких никогда…
– Она приезжала ненадолго. Ее отец здесь повесился.
– А! – восклицает она. – Та, с зелеными волосами! Пугало огородное, просто жуть.
Вот кто бы говорил, думаю я, а она извлекает откуда-то из-под фиолетовой кофты пачку сигарет, театрально закуривает, стряхивает пепел на лестницу и растирает его подошвой тапка.
– С сердцем у нее плохо стало. Этот, как его… Порок! Потому что нечего было по ночам к Кольке шляться, не любит он этого.
Если бы здесь был Герман, мы обменялись бы насмешливыми взглядами. Но его нет, и желудок скручивает страхом. Скудный свет, падающий сквозь единственное пыльное окно, превращает старуху в персонажа театра ужасов «Гран-Гиньоль». Кажется, она вот-вот выхватит из-за пазухи гротескно-огромный тесак и исполнит с ним макабричное фламенко прямо на ступенях обер-прокурорского дома самоубийц.
– Так Евгения умерла? – уточняю я дрожащим голосом.
Ведьма выпускает дым через кровавый разрез рта, поворачивается ко мне спиной и вдруг выкидывает вперед руку с насаженной на указательный палец головой резинового пупса.
– Умерла, – пищит она кукольным голоском. – Опочила, упокоилась, приказала долго жить. Аидочка утром пришла, хвать – а девочка уже вся холодная. Апостол забрал ее себе.
Волосы резинового пупса раскрашены черным фломастером. Круглые щеки размалеваны им же на манер бакенбардов.
Лестница мягко покачивается у меня перед глазами. Я удерживаюсь на ногах только благодаря тому, что намертво вцепилась в перила.
– Покажите мне знаки.
– Дались же вам всем эти знаки! – фыркает она презрительно. – Чушь собачья.
Голова пупса утопает в складках юбки, когда Аидочка подхватывает ее обеими руками и ковыляет на второй этаж. Павлинье перо мотается из стороны в сторону у меня перед носом.
Гер-ман, вбиваю я в каждую ступень, Гер-ман, Гер-ман, Гер-ман – и изо всех сил представляю его рядом, просто чтобы не свихнуться от страха. Сжимаю ладонь и чувствую его руку в своей руке.
Из-за приоткрытой двери одной из квартир бубнит телевизор, но Аидочка толкает другую. Сама не входит – так и топчется на пороге, жамкая подол своей юбки.
– Ну ступай, – говорит она ласково. – Ступай, я тебя здесь подожду.
Я делаю шаг внутрь и задыхаюсь от невыносимой тоски сопричастности.
Вощеный ситец на ощупь напоминает человеческую кожу – такой же гладкий, податливый, теплый. Мой мальчик, как ты страдал… Как кричал этими рейсте, чернилами изливал свою боль, твоим криком пропитаны стены, и он все еще сочится сквозь содранный пластик. Ты сделал это нарочно. Отомстил убийцам и их потомкам, и потомкам потомков. Любимые романсы Домового не смолкнут, даже если его родовое гнездо сравняют с землей, верно? В этом месте не выживет никто. Ты проклял его, Стива – так крепко, как мог суметь только министерий.
Я не вижу, но могу проследить движения твоей руки, а вместе с ними – ход твоих мыслей. Ты вернулся в разоренный дом. Увидел осколки посуды, обломки мебели, картины, истыканные штыками, растерзанные перины. До рассвета бился раненым зверем, позабыв о том, что можешь истечь кровью, выл и катался по полу, а с первыми лучами солнца взялся за перо. Никогда в жизни тебе не было настолько тяжело с ним совладать – не твоя рука водила им, а оно владело тобою. Эти сочетания мне незнакомы, но они – долгая дорога к безумию, которое оканчивается смертью. Мне не нужно идти в другие комнаты, чтобы понять – ты побывал в каждой. Тут еще что-то зачеркнуто. Хотел спалить дом? И сам сгореть вместе с ним… Но не смог. Испугался. Небытия испугался, вечной темноты. Передумал… Предпочел исчезнуть – и тут тебе помогла еще одна формула. Пирамида знаков, никакой логики – Двери, Огонь, перевернутый Огонь, Чтение, Боль, еще Боль.
Ох, как дрожали руки…
Знать бы еще, куда ты отправился. Секереш, верно, был своего рода гением, если сумел самостоятельно додуматься до того же несколько десятилетий спустя. А будь я судьей, то должна была бы вынести тебе смертный приговор. Ты убийца, Стива, серийный маньяк, каких поискать. Столько народу выкосил – чем перед тобой девочка Женя-то провинилась? А отец ее чем?.. Да и тетка эта могла бы жить сейчас совсем иначе.
– Эй, журналистка. Ты там живая?
Я поднимаюсь на ноги, стряхиваю с коленей пыль, закидываю на плечо рюкзак.
– Ты там живая? – вторит спятившей Аидочке голосок кукольного обер-прокурора.
Я игнорирую обоих. Спешу пройти мимо, брезгливо огибая дымящую папиросой женщину по широкой дуге, и только у самой лестницы оборачиваюсь, чтобы уже без опаски взглянуть в водянисто-голубые глаза последней возлюбленной мертвого министерия.
