– На себе не показывайте, – молвил экстрасенс неожиданно кротко и задушевно. – Никогда не надо показывать на себе.
И вся неистовость Юрочки мигом испарилась. Он недоуменно посмотрел сперва на волшебника, потом – на ошпаренную кисть.
– Живая вода, – укоризненно шепнул бестолковый шарлатан. – Теперь держите ухо востро.
Юрочка гневно вскинул голову, круто повернулся и заспешил куда подальше от этого водопроводного мракобесия.
– Главное – не показывайте ничего на себе! – торжественно повторил ему в спину голос.
Озлобленный на себя, в смятенных чувствах Юрочка спасся от депрессии лишь утроив расход энергии. Его носило по этажам, словно свирепый электрон по орбитам. К концу дня он полностью выдохся и обмяк. Он с изумлением сообразил, что рабочий день на исходе и он бегает уже совершенно впустую, кругами по больничному двору, а паралитики и пьяницы, выползшие погулять, следят за ним с добродушной иронией. Юрочка рассудил, что нуждается в допинге, побежал на бульвар, за ограду, посетил кабачок, выпил там сам не понял что и отправился домой. Сразу вспомнилась злюка жена, и Юрочка стал внутренне готовиться к очередному акту драмы.
Он репетировал не зря: дома его ждали и находились в полной боевой готовности. Юрочка моментально пожалел, что не остерегся и выпил: теперь все козыри перешли к противнику, и противник, не особенно раздумывая, пошел с козырей. Юрочка озабоченно и возмущенно залопотал в ответ, язык его – главным образом, не от выпитого, а от волнения и обиды – заплетался. В злодея тучей летели ядовитые стрелы, и он, не выдержав в конце концов, двинулся в наступление.
– Рот-то пошире разинь! – вопил Юрочка, потрясая кулаками. – Даром что пасть – во! – и он распахивал объятия, полагая границы ротового отверстия супруги. – Язык трехметровый!
Враг покрывался пятнами и хватался за грудь, задыхаясь.
– Да-а-а! – бушевал Юрочка, ободренный начатками победы. – Трехметровый! Трехкилометровый!.. Самое время подрезать!
Как и всегда, словесная обойма не поспевала за мыслями. В поисках реквизита Юрочка прошил цепким взором углы и увидел большие тяжелые ножницы для раскройки тканей. Радостно подпрыгнув, он вложил персты в холодные кольца и стал надвигаться на сдающую позиции змею. Не помня себя, он на секунду воплотился в подлежащий окороту образ и принялся показывать, что ему хочется сделать.
– Трехметровый! А вот так его надо! Вот так! – Юрочка, наступая, высунул язык сколько можно далеко и страшно защелкал перед носом ножницами. – Так вот тебя за жало – и оттяпать! Тяп! Тяп!
То ли язык плохо слушался хозяина, то ли пальцы – ножницы неожиданно чавкнули, и половина органа (или все же продукта?) речи шлепнулась на пол. Теперь уже спутница жизни растопырила руки, оценивая последствия кривляний. Она истошно завопила и бухнулась на колени, тупо глядя выпученными глазами на отстриженную часть кормильца. Рот Юрочки переполнился кровью, алые струйки потекли по подбородку, имитируя монгольские усы. Юрочка топтался на месте и мучительно, на одной ноте, мычал.
…Бросились в родной стационар. Юрочка соорудил себе кляп из носового платка, смоченного холодной водой, а мертвеющий кусок говорливой плоти поместили в целлофановый пакет из-под хлеба. Юрочка, будучи в шоке, не вспомнил, что нужных специалистов в его больнице отродясь не было. Его гоняли с этажа на этаж, и Юрочка испытывал горькие чувства при мысли, что на сей раз это странствие не приносит ему привычного удовлетворения. Все же сомнительные, но в прошлом возможные заслуги Юрочки учли и согласились попробовать вернуть на место орудие труда. Тут выяснилось, что в суматохе язык потеряли. Его искали всю ночь, но так и не нашли, косо поглядывая на необычно сытого кота, прикрепленного к кухне и гардеробу.
Так вот и вышло, что Юрочка в одночасье сделался своего рода инвалидом. Об инвалидности речь, понятно, не шла – у самого Юрочки она не шла еще и в буквальном смысле слова. Ему ужасно не хотелось уходить из больницы, и он решил попытаться излагать свои мысли письменно. Однако Юрочка забывал суть, ломал перья, драл бумагу и бросал написанное на полуслове. Оставался язык жестов. На азбуку глухонемых Юрочке не хватало терпения, да она бы и не помогла: глухонемые в его больнице не работали. А работать приходилось прямо сейчас. Как ни странно, именно травма помогла сослуживцам понять, что он имел какое-никакое, а все-таки непосредственное отношение к медицине, тогда как раньше у многих в том были сомнения.
В первый же рабочий день Юрочка усердно старался донести до врачей и сестер какие-то соображения насчет различных болезней. Что конкретно стремился он о них сообщить, осталось, как и вся его деятельность, по-прежнему тайной, но сами заболевания в Юрочкиной интерпретации узнавались легко. Он так старательно и достоверно хватался за живот, голову и сердце, так талантливо изображал дизентерию и хронический бронхит, что сторонний наблюдатель вполне мог принять его за тяжелобольного пациента, рассказывающего о тысяче своих хворей. Кое-где насмешники и просто непорядочные коллеги делали вид, будто понимают Юрочку именно так, и порывались немедленно произвести над ним лечебные манипуляции – в основном, неприятные и болезненные. Юрочка выходил из себя, бежал дальше, встречая на пути вежливое и зачастую лицемерно-соболезнующее непонимание. В отделении травматологии он поймал кого-то из хирургов и долго лупил себя по загривку, намекая на травму позвоночника и последующее инвалидное кресло. Врач корректно улыбался и пожимал плечами. Юрочка, не выдержав, плюнул, что по известной причине вышло неуклюже, и поплелся вон несолоно хлебавши. Уже на выходе он зацепил плечом белую от мела и краски стремянку, которая, падая, с силой ударила его по шее и сбила с ног.
Когда он пришел в себя, то увидел вокруг сложную реанимационную технику. На этот раз он очутился там, где его особенно недолюбливали. Но эскулапы не помнили зла и работали на совесть. Юрочка установил, что больше не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, а в паху, сведя глаза к переносице, усмотрел гибкую прозрачную трубку, которую никак не ощущал. Он восстановил в памяти цепочку событий и сделал вывод, что с некоторых пор имел несчастье уподобиться магниту, притягивая всякие беды и напасти. Взгляд Юрочки затуманился. Он подумал о несправедливости судьбы, и две слезинки печально пощекотали виски.
Выздоравливал он долго. Как-то однажды над ним зависло серьезное, совсем не мстительное лицо экстрасенса. Тот пытался излучить биополе, но у него явно ничего не получалось. Поэтому гость сокрушенно развел руками, и все, что мог сказать в утешение, было шелестящим напоминанием: «никогда ничего не показывайте на себе». Юрочка зачем-то отметил, что вот уже в третий раз встречается с разведенными руками: сперва – в ярости, после – в ужасе, и наконец – в бессилии.
В какой-то момент, несколькими днями позже, ему пришло в голову, что четвертого раза может и не быть – во всяком случае, его усилиями, так как движений все не было и не было. Но пришло время, и что-то в нем сдвинулось. Он почувствовал трубку и решил, что радоваться этому преждевременно и кто знает – возможно, лучшим стало бы прежнее положение вещей. Но вскоре он воспрянул духом по-настоящему: дрогнули руки, и лишь пальцы оставались безучастными, худели и постепенно скрючивались в хищные когти. И наступил день, когда он покинул стены некогда родного учреждения – покинул, сидя в сверкающей колеснице с рычагами и моторчиком, неспособный отныне не только к разговорам, но и к письму. Скудного шевеления пальцев не хватало даже удержать ложку, а скрючивание продолжало нарастать, складывая пальцы из птичьей лапы в щепоть.
