Но Вы тогда сумели справиться с ее смущением, уведя в отдельную ванну за занавеску. Я помню счастливый вид Элеоноры, вернувшейся к нам уже без одежды и стыда. Ваше убеждение оказалось весьма действенным. После этого она села вместе со всеми и уже не боялась допускать к себе мужчин, переходя из одной ванны в другую.
Там еще подавали отменных каплунов под черным перечным соусом и замечательные пирожки с яблоками, инжиром, орехами и изюмом.
Признаюсь, иногда я сожалела о невозможности участвовать в таких пирах. Но папа Александр считал, что присутствие на них может скомпрометировать даму, ведь достаточно одного нескромного упоминания о ее прелестях кем-то из гостей, перешедших в стан завистников, и придется заставлять болтуна замолчать. Сам папа никогда участия в таких пирах в ванне не принимал (мне о таком неизвестно), Чезаре принимал, но только с куртизанками и никогда со знатными дамами.
Джаккомо хитрец, он умел организовывать такие развлечения, за которые можно быть серьезно наказанным. Чезаре говорил, что именно чувство опасности придавало особое очарование необычному застолью. Джаккомо предлагал гостям маски, чтобы скрывать лица, не скрывая при этом тела. Только хорошо знакомые друг с другом люди могли понять, кто перед ними, например по родинке на предплечье или по шраму на бедре.
У Джаккомо бывали пиры sub diu mantile (под длинной скатертью – лат.). Не знаю, приходилось ли вам принимать в них участие.
Название пира происходит действительно от скатерти, которой покрыт стол. Сам стол широк настолько, чтобы под ним мог свободно двигаться на четвереньках человек, не будучи замеченным извне.
Правила поведения достаточно простые: не пропускать ни одной чаши вина, сидеть на самом краешке стула и не подавать вида, что бы ни происходило под столом. А под столом одни нарочно обученные юноши развязывали гульфики мужчинам, другие поднимали юбки женщинам. Потом и те, и другие пускали в ход умелые языки.
Как только кто-то из пирующих не выдерживал, следовало наказание – он или она должны раздеться донага и далее сидеть так, в то время как юноши под столом продолжали свое дело с остальными гостями.
Эти развлечения скорее относятся к распутству, чем к чревоугодию, ведь гостей Джаккомо меньше интересовали подаваемые яства, но куда больше все остальное.
Хуан рассказывал еще о пирах, на которых в начале праздника все дамы и кавалеры были в масках и больших плащах, укрывающих все тело. Произнося тост в честь дамы в плаще определенного цвета, кавалер как бы приглашал ее сбросить плащ, под которым, как и у остальных, ничего не было, и перебраться под его плащ. Когда все присутствующие оказывались разбитыми на пары, следовало снять плащи, дамы снимали маски обязательно, кавалеры по желанию.
Поскольку дамами обычно бывали куртизанки, им не составляло труда узнать любовника и в маске – по родинке на предплечье или, например, шраме на бедре…
Хуан находил это забавным.
Отправляясь на вечеринку, человек по составу приглашенных догадывался, что именно его ждет – строгая трапеза, куда даже шуты не всегда допускались, торжественный прием с пиром, домашняя вечеринка или вечеринка за закрытыми дверями. На последнюю не могли попасть знатные дамы, там бывали только куртизанки, которым открывать свои тела не стыдно, да и тела мужчин им хорошо знакомы.
Я знаю, что дамы тоже тайно устраивали подобные вечеринки, особенно если мужья покидали их надолго. Джулия Фарнезе, наслушавшись рассказов, решила устроить подобный пир у внучки папы Иннокентия Баттистины, ведь донна Адриана ни за что не позволила бы пригласить кого попало во дворец Санта-Мария-ин-Портико. Вообще-то, Баттистина была моей подружкой, но нам помогала ее родственница.
Было подготовлено все, мы даже подсыпали слабительное в пищу донны Адрианы и ждали только отъезда моего отца.
Отец уехал, в дом родственницы Баттистины отправлен слуга с сообщением, что мы скоро приедем, но тут случилось непредвиденное. То ли Джулия перестаралась и насыпала слишком много порошка, то ли организм донны Адрианы оказался особенным, но, вместо того чтобы сидеть на горшке, она лежала на кровати и стонала, каждые полминуты заявляя, что умирает.
Джулия даже поморщилась: «Сколько можно обнадеживать?!»
Конечно, тетушка не умерла, но и мы никуда не пошли, потому что требовалось обязательное присутствие Джулии подле страдалицы, стоило Джулии только подняться с края ее постели, как вопли становились громче, разносясь по всему дворцу.
Немного погодя за нами прислали с вопросом, как долго мы еще будем собираться. Джулии пришлось ответить, чтобы начинали без нас, а мы подъедем, как только тетушка заснет. Пока Джулия разбиралась с гонцом, донна Адриана вдруг открыла один глаз и, цепко схватив меня за руку, притянула к себе: «Не смей никуда ехать! Ей, – она кивнула на невестку, – все простят, тебе – нет!» Глаз тут же закрылся, тетушка застонала громче прежнего. Ее вопли вывели Джулию из себя окончательно, она предложила позвать не только врача, но и священника, чтобы исповедовать донну Адриану. Та неожиданно согласилась, потребовав, чтобы мы были неподалеку.
Конечно, мы никуда не поехали. Баттистина потом рассказывала, что было очень весело – дамы обмазывали друг дружку молочным снегом, а потом позволяли красивым слугам слизывать его, но непременно сцепив руки за спиной. Было еще много шалостей, о которых даже рассказывать стыдно. Но нам поучаствовать не удалось.
Так я и не стала распутной дамой благодаря хитрости донны Адрианы.
Она ничего не сказала моему отцу, а я ничего не рассказала Джулии. Слушая рассказ Баттистины об очень вольных шалостях во время пирушки, я пыталась понять, понравилось бы мне. Решила, что нет. Быть обмазанной сладким молочным снегом и позволять облизывать свое тело слуге? В этом мало удовольствия.
Донна Адриана оказалась еще умней или хитрей, что в данном случае все равно, она сумела пересказать нам слухи, которые распространились в Риме о разнузданной вечеринке с участием внучки папы Иннокентия Баттистины, мол, слуги рассказывали такое, что и повторить стыдно. Папа Иннокентий в гневе.
Тетушка выразила удовлетворение, что мы с Джулией «не такие».
«Не такие» переглянулись, Джулия прошептала мне: «Хорошо, что у тетушки случился не понос, а нечто посерьезней».
Я все равно не стала ей ничего рассказывать.
Позже я старательно избегала подобных пирушек, понимая, что как бы ни молчали участники, слуги все равно выдадут. Мне предстояло выходить замуж, и я решила, что нельзя давать повода рассказывать о себе гадости. Все равно рассказывали.
Позже жена моего младшего брата Джоффре и сестра моего собственного мужа Санча Арагонская, смеясь, наставляла меня: «Лучше грешить и быть оболганной за дело, чем не грешить и все равно быть оболганной!» Возможно, она права. А еще Санча твердила, что грешить нужно так, чтобы любые сплетни оставались далеко позади.
Но о Санче я еще расскажу, как и о ее брате Альфонсе Арагонском – единственном мужчине, которого я любила.
