– Это просто не поддается описанию, – сказал Омар. – Сначала от панциря заструилось какое-то дрожащее тепло, которое побежало по мне как-то по кругу, возвращаясь в панцирь – и вновь в меня. Затем панцирь втянул меня в себя так же по кругу и выпустил обратно уже другим. Сейчас я опять стал прежним, но то, что появилось во мне, кажется, осталось до сих пор. Там, в подземелье, я обрел способность чувствовать материалы, проникать в какие-то их глубины, распознавая их сходство и различие. Я чувствовал, как они могут сочетаться друг с другом, какие свойства при этом обретать. Например, я мог совершенно точно представить, как и из чего составить лекарство от недуга, стоило мне распознать его теми же чувствами. Или приготовить наилучшую смесь для строительного раствора. Да и что угодно еще: я необъяснимо чувствовал наилучшие сочетания материалов, но именно необъяснимо. Сейчас же я вдруг увидел, как построены все те материалы, что были вокруг меня. Сейчас я именно увидел это, увидел как бы изнутри! Я так же, как и до этого, проникал в них, но не смутно, как раньше, лишь угадывая неясные очертания. Я проникал в них совершенно отчетливо, различая самые мелочи. Я распознавал это устройство, конечно, не глазами, а руками и каким-то непонятным образом, но все, что я чувствовал, отражалось в моей голове именно там, где отражается увиденное, и именно так, как отражается и осмысливается увиденное. Любой материал, в который я проникал своими чувствами, являл собой скопления частиц самых разных форм и размеров, становясь тем больше, чем глубже я проникал. Одни материалы имели вид удивительно правильных и четких построений, напоминающих решетки различной формы, замысловато чередующихся и проникающих одни в другие. Другие походили на ожерелья и гирлянды: простые, причудливо ветвящиеся или сплетенные в ажурные сети. Третьи представляли собой бесконечно длинные волокна, собранные в пучки, сплетенные в жгуты или нагроможденные беспорядочно. Были также перемешанные в сплошную текучую или застывшую массу. А такие как, например, лечебные порошки или обычная земля, заключают в себе такую пестроту, что у меня с непривычки просто закружилась голова. Но самое главное – каждое из этих построений имеет смысл, постичь который я пока не в состоянии. Однако в некоторых случаях его можно использовать, даже не постигнув, ибо способность материалов определенным образом сочетаться между собой ощущается явно. Я не мог понять, почему это происходит, пока Ибрагим не взял меня за руки. Тут уж произошло что-то вообще неописуемое. Между нами друг навстречу другу потекли потоки тепла, света и еще каких-то сил, о которых, видимо, уже говорили другие. Они текли, сливаясь вместе и объединяя нас в одно. При этом мне показалось, что я получил часть его дара, а он, по-моему, получил часть моего. И картина того, что я видел, стала гораздо богаче и невероятнее. До этого я не мог понять, как материалы сохраняют свое столь сложное построение. Теперь я увидел узы, соединяющие их частицы между собой. Эти узы не были жесткими, они, словно живые, находились в постоянном движении, дрожа и изгибаясь, растягиваясь и сжимаясь, позволяя частицам отклоняться в стороны, но были удивительно прочны, не позволяя общей массе не только разрушиться, но и потерять безупречную четкость и неповторимость своего построения. Однако, соединяясь и проникая друг в друга, материалы могут претерпевать изменения. Одни узы способны разрушать другие или объединяться с ними, занимать их место или вообще исчезать. Это ведет к тому, что разные частицы могут меняться местами, принимать другое расположение, выстраивая другие, более сложные материалы или, наоборот, дробясь на более мелкие и простые. Например, если добавить чистой воды вон в тот сосудик, где смешаны три порошка, и дать ему постоять ночь, там получится совсем другой материал, состоящий, впрочем, из двух и способный унять боль в спине и суставах, если его втирать или пить. А яд осы сейчас творит во мне такое волшебство, что я просто сойду с ума, если попытаюсь в нем разобраться. Такие превращения происходят вокруг нас, а главное – в нас самих, постоянно и непрерывно, и нет конца их числу и разнообразию. Причем все они не случайны, все они имеют свой смысл и гармонию – как раз то, о чем говорил Ибрагим, выстраиваясь, в конце концов, в общую гармонию и поддерживая ее. Вообще мне кажется, мы с Ибрагимом, каждый со своей стороны, проникли в какую-то сокровенную область, лежащую в основах бытия. Соединившись же, мы охватили ее полностью, хотя, разумеется, лишь с самой поверхности. И едва ли мы с нашими способностями к постижению мудрости можем сколь-нибудь значительно в нее углубиться.
– Я видел то же самое, – с жаром подхватил Ибрагим. – Только со своей стороны. Гармония, о которой я говорил раньше, вдруг обрела четкие формы и стала понятнее. Все, что существует и создается в этом мире, строится из частиц, соединяемых и удерживаемых узами, подобно домам и храмам. Но оно не нуждается в строителях, ибо эти частицы и узы сами наделены свойством построения и комбинации для создания всего многообразия форм сущего. Это свойство заложено в них изначально и способно к бесконечному совершенствованию, обеспечивая создание все более сложных и причудливых построек. Это можно сравнить с кружевной скатертью, на краях которой можно бесконечно выплетать новые узоры, выдумывая невиданные ранее. Так будет происходить вечно, и едва ли человек, даже обладая чудесным панцирем, сможет угнаться за этим вихрем и познать все его многообразие в полной мере. Разве что создатели Полусферы пошлют ему еще что-нибудь, дающее гораздо большее могущество в постижении мудрости.
Все эти рассказы звучали для нас словно гром с ясного неба. Они были невероятны, как превращение дня в ночь или солнца в луну. Они представляли наш мир, такой привычный и понятный, какой-то ужасной бездной, полной загадок и лабиринтов, в которой страшно было сделать даже шаг. Но мы не испытывали даже малейших сомнений в их правдивости, ибо головы наши, озаренные отблесками сияния пробужденного панциря, уже начинали осмысливать услышанное. Этому в немалой степени способствовало прочитанное в вавилонском храме и подземелье, а также – чудеса, увиденные нами наяву, начиная с лампы и магрибских когтей и заканчивая египетскими шедеврами мастера. Не иначе как Аллах решил приоткрыть для нас дверь в тот сокровенный храм, в котором он совершает свои великие таинства Творения. Слушая их, я вспоминал слова почтенного Дервиша, говорившего именно обо всем этом, и все яснее осознавал, что судьба вывела меня на тот путь, которым в свое время проследовал он.
Размышления мои прервало щелканье пластин панциря, уже ставшее для нас знаком того, что сейчас произойдет нечто удивительное. Еще не очнувшись окончательно, я уже отметил, что не примерившим чудесную находку остался Хасан. Так и оказалось: он стоял возле ширмы, старательно приминая и подтягивая на себе доспех, словно новое, еще не приношенное платье. Расправив наконец все пластины, он положил руки на нагрудник и замер. Возникшее при этом, как обычно, голубоватое сияние потекло по стыкам пластин тоненькими струйками и ручейками. И было непонятно, где происходит это течение: внутри или снаружи. Вскоре, однако, они слились в одно сплошное облако, которое словно бы впиталось в тело Хасана. Он же вдруг стал очень неторопливо и сосредоточенно ощупывать себя в разных местах поверх панциря. При этом он совершал пальцами такие движения, будто, найдя что-то на поверхности, пытался проникнуть ими глубже и глубже, перебирая там какие-то большие и маленькие предметы. Я тут же вспомнил один из текстов вавилонского храма, который позволил мне заглянуть в себя. Хасан же, ощупав свое тело, принялся также старательно изучать лежащие на блюдах свежие фрукты и зелень, затем перешел к другим предметам, которые, впрочем, не вызвали у него почти никакого интереса. Я понял, что его, в отличие от остальных, интересовал именно живой материал. Ощупав себя повторно, Хасан многозначительно покачал головой и с блаженным выражением лица опустился на ложе. С большой неохотой, будто прерывая что-то необыкновенно приятное, он стащил с себя панцирь и бережно положил его рядом, явно не желая расставаться с ним.
