Услышав эти слова, мы в очередной раз обомлели, догадываясь, кем они были произнесены, но безмолвно решили пока над ними не задумываться, а продолжить чтение этого удивительного повествования. Тем более что в этих словах ясно угадывалась очередная попытка мастера привлечь нас на свою сторону.
И мы вновь обратились к картинам, которые рисовала нам череда темных пятен на стенах лабиринта. Двигаясь все дальше вдоль этого удивительного повествования, мы все отчетливее постигали построения, движения и превращения многоликого мрака, заполняющего зазеркалье, и, к своему изумлению, все отчетливее улавливали в них, в общем, ту же логику, что вершила построения и превращения света в нашем мире. Разница ощущалась лишь в том, что мрак обладал несравнимо бо́льшим многообразием всех своих проявлений, ибо был невообразимо более древним. Царство же света, являясь, как справедливо заметил мастер, его порождением, прошло еще лишь самое начало своего пути в вечности. Мы, насколько позволяло нам повествование, путешествовали по просторам царства мрака, догадываясь, что это лишь преддверие, предыстория того, что нам предстоит увидеть, необходимая логическая основа для постижения бытия нашего.
В какой-то момент, не отмеченный нашей памятью, мы стали ощущать напряжение, словно накопленное многообразие мрака перестало умещаться в отпущенной ему бесконечности и все сильнее распирало ее. Внутри же всем нагромождениям и проявлениям стало настолько тесно, что они грозили вот-вот раздавить и перемолоть друг друга. Это напряжение стремительно нарастало, и становилось ясно, что очень скоро произойдет нечто невиданное и грандиозное: либо все накопленное обратится в прах, либо где-нибудь откроется чудовищная пустота, которая поглотит это напряжение, превратив его во что-то совершенно новое. И вот когда все вокруг уже неистово задрожало и задергалось, словно в судорогах, грозя вот-вот лопнуть от натуги, словно жилы в голове, и разом умертвить это исполинское существо, где-то в его недрах, в точке схождения множества необъятных и бесконечных потоков ужасающе тяжелого и вязкого Ничто вдруг вспыхнул свет! Эта вспышка была столь неожиданной и чудовищно ошеломляющей для всего окружающего, а сам свет столь невиданным, отталкивающе чужим и ужасающим явлением, что стискивающий эту крошечную, но неистовую искру мрак содрогнулся и попятился, отстраняясь от соприкосновения с ней. Она же засияла, ширясь и набирая силу, раздвигая и разгоняя его. Стонущие от запредельного напряжения потоки Ничто вливались и всасывались в нее гигантскими водоворотами, тут же извергаясь навстречу фонтанами света. Свет неудержимо устремился в просторы мрака, омывая его сгустки и заполняя пустоты. Я вспомнил вавилонские письмена, изумившись схожести картин, описанных там и созерцаемых сейчас. Эта схожесть могла означать лишь их истинность. Восторгу нашему не было предела: ведь мы увидели то самое рождение Света из Тьмы, рождение всех рождений, первую каплю крошечного ручейка, дающего начало необъятной реке сущего.
Эта повесть-изображение проплыла перед нами словно за одно мгновение, совсем без перерывов. На самом же деле это созерцание продолжалось много дней, в течение которых мы, помимо него, должны были заниматься также обычными насущными делами, чтобы обеспечить свое существование. В этом нам очень помог совет вавилонского Мудрейшего. Но все эти дела и заботы остались где-то позади, почти не затрагивая памяти, будто происходили во сне. Жизнь же наша теперь вся сосредоточилась в созерцании и осмыслении этого безмолвного, но самого красочного и захватывающего из всех на свете повествования.
А свет между тем все так же стремительно растекался среди мрака, отвоевывая у него новые и новые чертоги, создавая и заполняя уже свою бесконечность. Поверхность великого зеркала нескончаемо увеличивалась, становясь столь замысловатой, что ни один геометр не взялся бы описать ее. Изначальный мрак, звенящий от перенапряжения, питал пылающую невообразимым по силе пламенем искру, вливаясь в нее из зазеркалья и вырываясь из нее тысячеликим светом. В течение бесконечных времен свет собирался вокруг искры, вздыбливаясь гигантской волной, пока не достиг наивысшей густоты, после чего эта волна неудержимо устремилась во все стороны, начав свой вечный бег сквозь бесконечность. Удаляясь от своего истока, свет разделялся на потоки, омывающие огромные просторы, озаряя их собой на необъятные разумом времена. Однако они охватывали далеко не всю глубину бесконечности, оставляя обширные провалы, в которые проникал лишь незримый свет. Эти провалы оставались наполненными тьмой, но это был уже не мрак зазеркалья, это была уже тьма царства света, досягаемая для его проявлений и проникновений. Эта исполинская волна, несущая в себе великое созидающее начало, стала первой в истории бытия Волной Творения. Часть бесчисленных ликов света, еще несших в себе остатки мрака, соприкоснувшись с холодной пустотой, гасла и, остывая, превращалась в незримую пыль. Эта пыль, попадая в потоки пламени, превращаясь в пыль других порядков, способную поглощать свет и строить из него узы, связывая пылинки между собой. Так посреди бесплотного пламени и дыма появились частицы, а затем – и материалы…
Все эти текучие картины со всем необозримым разнообразием форм, сущностей и превращений вихрем проносились перед нашими глазами. И, казалось, даже ничтожную часть всего этого невозможно было не то что запомнить, но хотя бы как следует разглядеть. Однако, как показало время, ни одна из этих картин не проскользнула мимо и не осталась незамеченной. Все они аккуратно отложились в каких-то укромных тайниках нашей памяти в удивительном порядке, позволявшем легко находить и извлекать любую из них. Но вихрь восприятия этой таинственной книги совсем не обещал быстрого ее прочтения. Повествование было столь обширным, глубоким и подробным, охватывало такие огромные времена и просторы, раскрывая перед нами такое несметное множество явлений и предметов, что дни, проводимые нами в городе, совершенно незаметно складывались в недели, а недели – в месяцы. Мы даже перестали выезжать в оазис, ибо для полноты восприятия требовалось присутствие всех нас. Друзья наши, взявшие на себя миссию снабжения нас всем необходимым, поначалу удивлялись этому, не понимая, чем можно так увлечься в таком пустынном месте. Но, испытав на себе благоговейное обаяние храма, вполне поняли наши стремления, решив, что наше путешествие есть паломничество к Великой Святыне.
Мы же продолжали наше путешествие в царстве света, неудержимо несущегося от места своего рождения по нескончаемым просторам бесконечности. Несущиеся вместе с ним необъятные никаким воображением облака изначального дыма, пара и пыли, испепеляюще раскаленные, в течение времен постепенно остывали и сжимались, образуя сгустки. Другие же, наоборот, рассеивались, образуя скопления тумана и мерцания. Временами то здесь, то там в результате соприкосновения несущихся друг навстречу другу исполинских масс раскаленного и холодного, пустого и переполненного, невесомого и неимоверно тяжелого, слепящего сияния и непроглядного мрака, «да» и «нет», внутри них рождалось напряжение и, возрастая до запредельного, изливалось наружу потоком света, отправляя его в вечное путешествие по глубинам безбрежья. Это излияние света продолжалось неизмеримо и неосмыслимо долгие времена, пока он весь не покидал своих изначальных вместилищ. Остатки же материалов, лишившись своей сущности, либо рассеивались в пыль, либо, немыслимо сжавшись, превращались в камень, который не был уже ни материалом, ни даже ни на что не годным отбросом. Он был чем-то иным, чуждым царству света и бесполезно висел в нем, похожий на бездонные провалы Тьмы, гораздо более глубокой, чем мрак зазеркалья. Эти провалы жадно поглощали все, что соприкасалось с ними, гася в себе любое созидающее начало.
