– Конечно, это многое меняет, – проворчал Француз, вновь поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть незаконченную работу. – У тебя грубый мазок.
– И перестань заглядывать через плечо.
– Ты сам сказал…
– Ничего такого я не говорил. Я не просил меня отвлекать.
Жан-Люк негромко выругался.
– И держи подсвечник ровно, ты рвёшь мне свет.
Жан-Люк выругался повторно, после чего вздохнул и произнёс:
– Ты пишешь Пророчество.
– Да, – коротко ответил Редька.
– Но почему здесь?
– Я пробовал писать на берегу, но не получилось. Я стоял перед холстом с кистями в руках и не мог сделать ни одного мазка. Я не чувствовал картину, не видел образов, ничего не видел, кроме моря.
– Море смутило тебя?
– Не думаю, – ответил художник, останавливая работу. – Море – моя любовь. Когда я стою на берегу, а волны набегают, наперебой сплетничая друг о друге… а по ним скользит сёрфер-ветер, и я дышу вместе с ними – с волнами и ветром, и прикасаюсь к этой громадине… то понимаю, что Море вечно. Оно не смущает, а вдохновляет. Ведь Море – это бесконечность.
– Время – это бесконечность, – не согласился призрак. – Миры горят, как спички, а время вечно. Рано или поздно останется только оно.
– Время – это ложь.
– Не смей спорить, – хмыкнул Француз. – Я знаю о времени намного больше тебя.
– Не знаешь.
– Знаю!
– Его у тебя нет, Жан-Люк, оно закончилось, когда пуля пробила твоё сердце.
– Но с тех пор оно тянется, как сонный ослик по пыльной дороге Прованса.
– Нет, Жан-Люк, с тех пор его у тебя нет, – проворчал художник, вновь принимаясь за работу. – А когда не останется ничего, время тоже исчезнет – ведь оно потеряет смысл.
– Разве живо только то, что имеет смысл?
– Ты вот живёшь.
– Я имею смысл? – заинтересовался призрак.
– Возможно.
– Имею?
– Ну… получается, – признал художник, лишь бы приставучее привидение отстало.
– Какой?
– Ты мне скажи.
Несколько секунд Француз молчал, наблюдая за работой Редьки и обдумывая последние фразы, после чего покачал головой и заявил:
– Вы, русские, все идиоты.
– Поэтому ты решил остаться?
Жан-Люк развёл руками и вздохнул. И едва не выронил подсвечник, за что удостоился очередной порции брани. Помолчал, глядя на холст, – художник вновь отступил, разглядывая работу, и призраку не пришлось выглядывать из-за спины, – и спросил:
– Почему ты решил взяться за Пророчество?
– Сегодня я встретил девушку, – медленно ответил Редька, коротким мазком поправляя центральную фигуру. – Необычную… Странную…
– Марси? – тут же спросил Француз.
– Как ты догадался? – удивился художник.
– Попробуй сообразить, умник.
– Ты тоже её видел? – Редька резко посмотрел на призрака. – Когда?
– Девушка очень странная, даже по моим меркам, – рассмеялся тот. – Но с ней было интересно.
– Кто она?
– Понятия не имею.
– Или не хочешь говорить?
– Я не разобрался, – честно ответил Француз. – Но думаю, тебе не нужно её бояться.
– Почему сразу бояться? – растерялся художник.
– А почему ты спрашиваешь?
– Я хотел ей помочь, – объяснил Редька. – Мне показалось, что она плохо понимает происходящее.
– Помощь потребуется тем, кто с ней столкнётся.
– Она кажется слабой.
– Кажется.
– Что ты знаешь о ней? – повторил вопрос художник.
– Ещё меньше, чем она знает о себе.
Мудрёные ответы Жан-Люка в конце концов привели к закономерному итогу: Редьке надоел разговор, и он снова взялся за работу.
– О Пророчестве она тоже ничего не знает, но я могу ей помочь. – Теперь художник занимался морем. – Свети лучше, Жан-Люк, и молчи, когда я работаю.
– Мог бы не напоминать, – проворчал Француз. – Я самое молчаливое привидение в истории этого мира.
* * *
Это место называли «Капитанской гаванью». Не дом – квартиру. Дом был старый, благородной постройки, с колоннами и большими окнами, не растерявший горделивого облика даже под оккупацией трипалов. В нём не появилось ни пошлых магазинов, торгующих поддельным алкоголем и водкой «в розлив», ни притонов, даже «богемных», с кокаином и дорогими шлюхами, ни меняльной конторы или «бутика» с китайским ширпотребом «для избранных». Дом сохранил себя в строгости, хотя фасад за время хозяйничанья низших обветшал, но морщины не позорят, а говорят о возрасте.
Позора дом не допустил.
Именно в нём располагалась просторная трёхкомнатная квартира с балконом на море, которую местные и прозвали «Капитанской гаванью» – её жильцами всегда были капитаны. Не адмиралы, нет, только три большие звёздочки на погонах, кортик и орденские планки солидного размера. Одинокие, вышедшие в отставку капитаны появлялись в «гавани» с минимальным количеством вещей и скромно доживали свой век в самой морской из всех крепостей России. Уходили с воинскими почестями, под залпы салюта, а через положенное время в «гавани» появлялся новый капитан.
Не адмирал.
Ходили слухи, что квартира принадлежит флоту и предназначена для тех, кто женат на Море, кто не знал и не хотел знать другой жизни и не мог расстаться с ней, даже списавшись на берег. И по всему выходило, что слухи имели под собой основание.
Нынешнего жильца «гавани» звали капитаном Казарским – так он представился соседям и так требовал себя называть. Ни имени, ни отчества, просто капитан Казарский. Чаще всего его видели курящим трубку на балконе да прогуливающимся по набережной. Причём свидетели уверяли, что в его присутствии чайки начинали летать строго по уставу, не нарушая выделенный эшелон и синхронно взмахивая крыльями. Море капитан тоже не забывал – в его распоряжении находился небольшой моторный катер, на котором Казарский частенько ходил вокруг Крыма, то ли патрулируя, то ли просто наслаждаясь морскими прогулками. И ещё его встречали в ресторанах, в компаниях действующих моряков, относящихся к капитану с видимым уважением.
Другими словами, Казарский жил обычной жизнью военного пенсионера, но жил ею очень давно, гораздо дольше, чем могли представить соседи. Собственно, именно тот человек, которого сейчас все знали под именем капитан Казарский, и жил все эти многочисленные жизни, изредка отправляя на кладбище обветшавшее тело и возвращаясь в новом обличье…
* * *
«Не зря, получается, меня тянуло на Корабельную… – подумала Марси, закрывая Севастопольскую тетрадь. – Теперь я знаю, где должна была оказаться после Лазаревских казарм».
