Я обретаюсь в веселом доме подле пивоварни. Знаю, Ваша милость меня не одобряет, но воистину это лучший способ прятаться на виду, а порой и весьма приятный. Я услужала некому придворному джентльмену Бесс (или, можно сказать, он мне в поте лица услужал). Рыцарь этот, весьма грузного сложения и невеликого ума, убежден, что не выбалтывает никаких тайн, однако читать его так же легко, как вывески на Хай-стрит, посему свидания наши служат ко взаимной пользе. Именно он обмолвился ненароком о графе Эссексе несколько месяцев назад, благодаря чему человек Вашей милости удачно прибрал к рукам часть столового серебра, оставленного без всякого надзора при взятии его светлости под стражу.
Итак, мы предавались нашему занятию, и я, глянув через плечо неумного моего кавалера, приметила в уголку мерцание. Я поняла, что творится магия, но творю ее не я, а никого в каморке не было. Только успела я подумать, что другая ведьма что-то мне посылает, как в том уголку возник отменно рослый и пригожий молодец в костюме Адама. Взгляд у него был ошарашенный, точно у новорожденного дитяти, и он в тот же миг рухнул на колени, стиснувши голову руками. Затем он застонал, громче, нежели мой неумный кавалер, и мой неумный кавалер услышал его, разом прекратил свои усилия и обернулся.
Никому не пожелаю объяснять мужчине в пылу страсти, откуда рядом взялся другой голый малый, особливо ежели тот другой изрядно превосходит его статями. Новый голый малый был высок ростом, широк в плечах и отменного здоровья – красивее даже молодцов в наших краях. Я тотчас смекнула, что он из Европы, а то, может, из Золотого века – Ваша милость знает, как эти глупые язычники любят дурачиться, – но в любом случае не здешний, а, значит, ему, как водится, надобна будет одежа и звонкая монета.
Так что я быстро сказала лежащему на мне джентльмену:
– Вот, смотрите, я нашла вам подглядчика, коего вы у меня намедни домогались, но за такое удовольствие придется раскошелиться, так что кончайте уже и выкладывайте серебро.
Он от изумления утратил дар речи, и я выгадала еще чуточку времени, дабы собраться с мыслями.
Мне требовалось понять, зачем новый молодец здесь, принимая в рассуждение, что он точно не ирландец. Лицом он походил на сакса, но что это могло означать нынче, когда викингов уже нет? Друг он или враг? Ко мне ли он направлялся или попал сюда оплошно? Выглядел он знакомым, но я знала наверняка, что отродясь его не видела – и уж вам-то, государыня моя, нужды нет растолковывать, что происходящее здесь и сейчас определенно повторялось в других Нитях. Кто-то затеял неведомую мне игру. Какой-то недоумок тщился чего-то достичь, отправляя бедного красавчика в иное место и время. Он по-прежнему пребывал в замешательстве, и спросить его я покамест не могла.
Тем временем неумный мой кавалер собрал свои скудные мыслишки и принялся отнекиваться, что-де вовсе не просил о подглядчике.
– Ой, бросьте, я вас насквозь вижу, – ответила я. – Вы только об этом и мечтали. Так что кончайте и деньги на бочку.
У него, впрочем, уже пропало желание, что меня ничуть не опечалило. Весьма неохотно потянулся он к своему поясу, лежащему у кровати, вытащил несколько монет и в сердцах бросил мне. Молодец на полу тем временем немного опамятовался, оглядел мою каморку, и глаза у него полезли на лоб.
– Все хорошо, любезный, – говорю я, – ты успешно играешь свою роль.
– Ты ведь Грайне? – спрашивает он и притом имя мое произносит почти верно, будто упражнялся. Да только это весьма некстати, ибо никому в «Тиршите» я так не сказываюсь.
– Нет, – говорю я, а сама ободряюще подмигиваю и скашиваю взгляд на неумного моего кавалера.
Тут-то все и идет наперекосяк. Новый молодец страдает досадным недостатком, свойственным его нации: он принимает на веру то, что ему говорят. На меня он не смотрит, почитая нескромным глазеть на обнаженную даму, так что подмигивания не замечает. «Приношу извинения», – произносит он со всем политесом, встает и быстро направляется к двери.
Неумный же мой кавалер, чем долее о происходящем размышляет, тем менее оно ему нравится. Ему незазорно пялиться на обнаженную даму, которую он купил, так что он видит и подмигивание, и косой взгляд, отчего приходит в еще большее неудовольствие. Он приподнимается с меня и смотрит на нового молодца аккурат когда тот опрометчиво встает между ним и его перевязью, оставленной на крюке у двери. На перевязи, натурально, кинжал и шпага. Новый молодец по-прежнему озирается, как всякий, кого впервые куда-нибудь перенесли; все для него тут внове, и ему невдомек, что неразумно вставать между рыцарем и сказанного рыцаря оружием, особливо если рыцарь голый и его только что грубо прервали в самый разгар славной етьбы. Кавалер мой проворно спрыгивает на пол, изворачивается и со всей мочи бьет нового молодца сзади под ребра. Стой тот лицом, все преимущества в бою были бы у него, а так молодец зашатался и, покуда он восстанавливал равновесие, кавалер мой метнулся к двери и выхватил из ножен кинжал: как вы понимаете, от шпаги в такой каморке проку мало.
До сих пор гость мой пребывал как бы в забытьи, но при виде обнаженной стали мигом пробудился; движения его сделались стремительными и точными, будто он отражает кинжальные удары несколько раз на дню. Вместо того чтобы попятиться, как сделал бы на его месте обычный человек, он шагнул к рыцарю вплотную, как раз когда тот занес клинок. Дальше все происходило так быстро, что я ничего разглядеть не успела. В мгновение ока кинжал отлетает на пол, а сакс заламывает рыцарю руку каким-то бойцовским захватом. Рыцарь силится вывернуться, но гость давит чуть сильнее, и в плече у рыцаря что-то угрожающе хрустит. «Сдаюсь», – говорит тот. Тут новый молодец его отпустил, но не прежде, чем ногой оттолкнул кинжал подальше, я же его тотчас с полу схватила и прижала к груди, дабы не случилось каких глупостей. Нечасто в «Тиршите» моим очам представало зрелище столь отрадное. Новый молодец был страсть как хорош собой, кавалер мой страсть как несносен, а я давно не ходила на медвежью потеху или хоть на пиесу. Наблюдать, как голые мужчины дерутся, лучше и того и другого. Меня даже разобрала тоска по родным краям.
– Смиренно молю простить меня за это недоразумение, – молвит сакс. Выговор у него незнакомый, а зубы – отменно белые и ровные. – И за мое неучтивое вторжение.
Слово «неучтивое» он произнес так, будто оно ему непривычно. Я заключила, что у него на родине учтивость не в ходу, но он желает следовать здешним обыкновениям, и это меня к нему расположило – по крайней мере настолько, что я не прочь была и дальше лицезреть его голым.
Так что я взяла кошель неумного моего кавалера, отсчитала себе увеличенную плату, бросила ему одежду и подмигнула.
– Облачайтесь за дверью, – добавила я.
Без него мне было гораздо приятнее смотреть на голого сакса.
– Грайне, – молвил он. – Но вы себя этим именем не называете. Я понял.
– Вы нездешний, – заметила я.
