Так я и сделала на следующий день. (Лес Холгейт провел ночь в таверне на скамье и скулил все следующее утро.) Симон Бересфорд был на Лондонском мосту – присматривал себе новую шляпу.
Как только Лес Холгейт ушел на Лондонский мост, я вернулась в свою каморку, достала магический шар и стала искать Тристана, ибо знала, что они с Розой уже должны идти в мою сторону. У меня получилось, что они вроде бы в Пэрис-Гарденс. Я постаралась послать Розе сообщение (что было непросто, так как она его не ждала): «Твой Лес Холгейт здесь и намерен вымогнуть желаемое шантажом». Так что я надеялась, Тристан хоть в общих чертах будет знать, что затевается.
Затем я вернулась в таверну и села с кружкой лучшего тиршитского горького – первейшего эля из всех, что можно найти за пределами Ирландии, – ждать, кто из них вернется раньше. Народу для этого времени дня было маловато – от силы человек шесть. У меня не было личных причин переживать за успех затеи, и я догадывалась, что нас ждет потеха, однако на душе было чуточку беспокойно и хотелось, чтобы первым пришел Тристан, потому как рядом с ним я чувствую себя уверенно, а рядом с Лесом Холгейтом – как на иголках.
Разумеется, первым вернулся Лес Холгейт и привел с собой растерянного старика – надо думать, Симона Бересфорда. Тот был одет на старый манер – в черное и строгое, но не совсем как пуританин (ибо тогда его дочка не была бы фрейлиной Елизаветы). Огромный воротник – словно блюдо с дыркой для головы. Уж не подумала бы, что такой человек что-нибудь покупает на Лондонском мосту, но в жизни чего только не случается. Я услышала его старческий дискант через окно, еще когда они подходили к таверне: Бересфорд просил объяснить, что происходит. Отвечали Лес Холгейт и констебль.
И вот, дверь таверны открывается, а день ясный, и солнце светит им в спину. Пим, хозяин, узнает констебля по силуэту и чертыхается вполголоса. Идет к двери, кричит на них, отказывается впускать, а старик тем временем твердит, что он в такое заведение ни ногой. Я иду за Пимом, просто чтобы видеть, что к чему.
Итак, мы все стоим на улице прямо перед входом, и мимо валит толпа – кто из театра, кто с медвежьей потехи. Мы – то есть я, констебль, Лес Холгейт, Симон Бересфорд и кабатчик Пим. А на втором этаже, разумеется, Мораг и сэр Эдвард пребывают в блаженном неведении.
Констебль плечом отодвигает Пима и вступает в таверну, где все квохчут, точно куры в курятнике, когда фермер войдет после наступления темноты.
– Оставайтесь здесь, сэр, – говорит Лес Холгейт Симону Бересфорду. – Джентльмену вроде вас неприлично показываться в таком месте. Оставайтесь у двери и следите, кто выходит.
И сам бежит вслед за констеблем. Так что, оставив на улице мастера Пима и Симона Бересфорда (который готов сквозь землю провалиться, что вообще оказался в таком месте), констебль, Лес Холгейт и я бежим через таверну к лестнице на второй этаж. Мы не шумим, но посетители подняли такой гвалт, что все наверху, верно, уже всполошились. Девки в таверне прячутся под столы, но поняв, что констебль не по их душу, либо возвращаются к работе, либо на всякий случай выбегают в потайную дверь.
Мы бежим по крутой лестнице: констебль, Лес Холгейт и я. Здесь совсем не темно: осеннее солнце бьет в открытое оконце. На втором этаже, как я, верно, уже вашей милости рассказывала, узкий длинный коридор с комнатами по обе стороны: сперва две большие, где можно собираться компаниями, а потом четыре каморки для более близких встреч. Нам нужна каморка Мораг – первая портьера справа за комнатой для собраний. Из всех четырех она самая большая, по три шага в длину и ширину, на полу тюфяк, завешенное окно выходит на улицу.
Мы пробегаем мимо двух комнат для собраний – в обеих двери открыты, так что свет из окон бьет в коридор, обе пусты (сейчас день, а там сидят больше при свечах). Я, как велел Лес Холгейт, тяну констебля за рукав и ругаюсь на чем свет стоит.
Мы добегаем до каморки Мораг, и Лес Холгейт отдергивает портьеру. Незастекленное окно завешено лишь тонкой тряпицей, так что мы видим все, как если бы стояли на ярмарочной площади. Констебль, Лес Холгейт и я втискиваемся в проем, я квохчу, как рассерженная наседка, – но тут вижу, что происходит в комнате, и у меня пропадает голос.
Ваше величество, не знаю, где взять силы, чтобы описать представшее нашим глазам. Ибо в каморке не Мораг с сэром Эдвардом, а сэр Эдвард с кем-то совершенно иным. По вчерашнему поведению Мораг я заподозрила что-нибудь подобное, но думала, это будет другая девица.
Нет. Это мужчина, и они с сэром Эдвардом предаются любви, а у нас за такое отправляют на виселицу. Мораг здесь вообще нет – она просто предоставила им для свидания свою каморку. Оба мужчины застывают на миг, смотрят на нас троих и отскакивают друг от друга.
У Леса Холгейта вид изумленный, но едва ли он понимает, как все ужасно. Тристан рассказывал мне, что в их-де эпоху только самые истовые фанатики (в основном из церковных сект, которые в наше время еще и не появились) по-настоящему ненавидят мужеложников. В его дни мужеложество законно и неосуждаемо – даже в Лондоне! Так что, я чай, Лес Холгейт не знал, что перед ним двое покойников. Если мы сразу не подкупим констебля очень крупной суммой.
Но, скажу по чести, сильнее всего меня поразило даже не это, а то, с кем именно сэр Эдвард любился. Ибо то был прославленный муж. Весьма прославленный.
Из коридора доносится шум: кто-то идет по лестнице, и в изумленной тишине отчетливо слышны его торопливые шаги. Констебль стоит, разинув рот, и наконец произносит: «Глазам своим не верю. Герольды и хронисты раздуют из этого такой скандал, какого еще не знала Англия». А я ничего с собой поделать не могу, таращусь на тех двоих. Особенно на одного. Ибо этот мужчина – этот прославленный муж – мой возлюбленный. И до сей минуты я была убеждена, что у него нет от меня тайн.
Шаги слышны уже не на лестнице, а в коридоре. И внезапно вбегает Тристан Лионс, хватает Леса Холгейта и тащит к лестнице. «Ублюдок безмозглый», – шипит он, но тут же снова поворачивается, отталкивает констебля и видит двоих на убогом соломенном тюфяке. Указывает на моего ненаглядного (который сидит голый рядом с сэром Эдвардом и смотрит на меня круглыми глазами) и вопрошает:
– Кто это?
Уж не знаю, откуда у меня взялись силы ответить.
– Это, – говорю, – Кристофер Марло.
Тристан хмурится:
– Кристофера Марло нет в живых. Его убили в тысяча пятьсот девяносто третьем в кабацкой драке. Это практически единственное, что я о нем знаю.
Мы с Китом смотрим друг на друга, ну чисто деревенский дурачок и деревенская дурочка – вот уж не думала я, что в нас найдется столько глупости на двоих.
– Инсценированная смерть, – говорю я, а грудь сжимается, как в тисках. – Мы разыграли ее для удобства. Он шпион и…
– Грейси, – тихонько предостерегает Кит.
