Освещалась школьная горница лучинами — щепами почти метровой длины, наколотыми специальным ножом-«косарем» из сухих поленьев. Такая щепа-лучина вставлялась в «светец», специальную подставку, «прадедушку» канделябра, имевшую сверху специальный зажим. У подножья этого сооружения стоял сосуд с водой, чтобы павшие от прогоревшей лучины угольки и случайные искры не наделали пожара. Меняли лучину и вообще следили за освещением ученики по очереди. Дополнительным источником света в школе были лампады перед образами, но все равно здесь большую часть дня царил полумрак, поскольку маленькие слюдяные оконца пропускали совсем мало света.
Кроме большого стола и длинных лавок в горнице непременно находились: доска для писания на ней грифелем, сундуки и «шкапы» для хранения книг и учебных принадлежностей. В углу, противоположном тому, в котором помещались иконы, непременно стоял «козел» — специальная лавка, на которой секли наказанных. Подле нее в деревянной бадейке вымокали приготовленные загодя розги, а на крюке, вбитом в стену, висел кожаный клейнот — ременная плеть. Порка, по уверениям знатоков тогдашней педагогики, была прекрасным средством, «вострящим ум, бодрящим память».
Впрочем, в «Стоглаве» говорилось, что учить детей следует «не яростью, не жестокостью, не гневом, но радостным страхом и любовным обычаем, и сладким поучением, и ласковым утешением». «Азбуковник» же прямо рекомендовал учителям особо не увлекаться телесными наказаниями, а больше заниматься с теми, кто плохо усваивает материал, и не позволять товарищам над ними смеяться.
По окончании молитвы ученики подходили к старосте, выдававшему книги, по которым учили. Книги были собственностью школы и составляли главную драгоценность в ней. Получив книги, ученики рассаживались по своим местам, и начинался урок. Учитель — а чаще всего это был приходской священник или диакон, — дав задание «училищной дружине», уходил служить в храм, оставляя школу на избранных им из числа старших учеников старосту и двух его помощников. Староста был фактически второй человек в школе, часто замещавший самого учителя. Училищные старосты даже имели право наказывать виновных в нарушениях школьных порядков.
Жизнь школы была расписана правилами: даже пить воду дозволялось только трижды в день и «ради нужды на двор отходити» можно было, с разрешения старосты, считанные разы. Особенное правило запрещало ученикам пересказывать вне стен школы то, что в ней происходит. Поэтому услышать столь часто употребляемую нынче формулу «Без родителей в школу не приходи» из уст тогдашнего учителя было невозможно. Ученика наставляли «по-свойски», без отеческого вмешательства. Родители же, вверив сына учителю, лишь по плодам учения могли судить о том, как их чадо «школят».
О размере и форме вознаграждения учительских трудов уславливались заранее — обычно за обучение детей родители платили частью натурой, частью деньгами, по взаимной договоренности. Помимо платы в училище свято соблюдался обычай «кормить учителя»: в праздничные дни ученики приходили к своему «мастеру» на «поклон», принося из дому «гостинчик» — чаще всего съестные припасы к семейному столу.
При царе Борисе Годунове, желавшем видеть в своем окружении хотя бы нескольких русских, получивших европейское образование и могущих выступать в качестве знатоков «иноземных бытностей», весной 1602 года в Англию были отправлены четверо молодых людей. В точности не известно, как они добирались до Британских островов, но уже в ноябре того же года все четверо были распределены по школам — в Винчестер, Итон, Кембридж и Оксфорд.
Прежде всего они принялись за изучение латыни и английского языка, чтобы иметь возможность общаться и учиться. Пока они учились, на далекой родине началась Смута. Когда до русских студентов дошли известия о происходящем, они, опасаясь за свои жизни, решили остаться в Англии.
За множеством других забот о них вспомнили только пятнадцать лет спустя — в марте 1617 года русский посол подал в королевский Тайный совет бумагу, в которой говорилось, что посланным в учение Никифору Алферьевичу Егорову, Федору Семенову, Сафрону Михайлову и Назарию Давыдову настало время вернуться обратно, так как теперь они, уж наверное, достаточно обучены, чтобы послужить российскому государю знаниями английского, латинского и иных языков. В том же документе говорилось, что времена беспорядков, производимых врагами русских государей, уже миновали и в стране всюду воцарились мир и спокойствие.
Тайный совет ответил на этот запрос, что из четверых московитов, прибывших на учебу, к тому моменту в Англии жил лишь один, да еще один в Ирландии, а двое других отправились в Индию. Все четверо, как выяснилось, успели жениться на англичанках. Русским послам разрешили уговаривать их вернуться, но запретили, если они не пожелают ехать, понуждать их к этому. В результате ничего у послов не вышло: один русский выпускник английских колледжей сделал хорошую карьеру при королевском государственном секретаре в Ирландии, другой стал англиканским священником; эти двое возвращаться не пожелали; еще один умер в Индии, а следов четвертого найти не удалось. Таким образом, первая попытка выучить русских в европейских университетах не удалась.
Позже стараниями известного московского благотворителя, боярина Федора Борисовича Ртищева, в двух верстах от Москвы был выстроен Спасо-Преображенский монастырь, а в нем открыта школа, в которой преподавали приглашенные Ртищевым ученые монахи, выпускники киевских семинарий и коллегий. Учеников этой школы обучали славянскому, греческому и латинскому языкам, риторике и философии. Кроме того, боярин Федор Борисович всячески поощрял преподавателей училища, помимо своих прямых обязанностей заниматься еще и переводами с греческого языка и латыни.
Спустя некоторое время была открыта школа в Заиконоспасском монастыре, что на Никольской улице, совсем рядом с Кремлем; там всем распоряжался ученейший монах Симеон Полоцкий. Его пригласил лично царь Алексей Михайлович для воспитания своих детей, а заодно поручил основать училище для «грамматического учения» молодых подьячих Тайного приказа. В этом училище преподавали профессоры, главным образом греки и малороссы, прошедшие обучение в киевских коллегиях, университетах восточноевропейских стран и Германии, совершенствовавшие свои знания в Италии и Франции. Это училище было, может быть, единственным приемлемым, с точки зрения иноземцев. Но путь в него (как, собственно, и в другие русские учебные заведения) их детям был закрыт, так как главным условием приема было исповедание православия.
В конце концов чужестранцы, жившие в Москве, озаботились созданием собственных школ в Немецкой слободе. Обычно они создавались при кирхах, но преподавали в них науку не только священники, но и светские учителя, которых выписывали с далекой родины. Так получил приглашение приехать в Москву и Иоганн Готфрид Грегори, которому на тот момент исполнилось 27 лет.
Этот уроженец немецкого города Марбурга происходил из семейства врача, но сам стать врачом не пожелал, а может быть, и не смог — отец умер, а мать вскоре после того, как минул положенный срок траура, вышла замуж за коллегу покойного супруга, доктора Лаврентия Блюментроста, от которого родила нескольких детей. С появлением на свет сводных братьев Иоганн Готфрид, чувствуя себя лишним в доме, покинул Марбург и решил попробовать себя в военном деле — благо, что войн тогдашняя европейская политика рождала множество и везде нужны были крепкие молодые парни, умеющие орудовать шпагой. Перед тем как отправиться по свету в поисках счастья, Иоганн Готфрид все же получил определенное образование, а также приобрел патент на офицерский чин.
