Утром в понедельник, после первой совместной ночи, Артём и Олеся никак не могли расстаться. С вечера они собирались спать по отдельности, потому что оба не привыкли, но так и заснули на лоскутной лежанке, обнимая друг друга. Артём проснулся первым и долго, улыбаясь, любовался спящей Олесей – будить ее было жалко. «Моя девочка, – думал он, изнемогая от нежности. – Журавлик мой». Журавлик что-то пробормотал и повернулся на бок, прижавшись к Артёму. Он осторожно потрогал мягкие пряди волос, потом легонько погладил по спине и чуть пониже – по «крылышкам» и по «хвостику». Олеся потянулась и спросила совершенно сонным голосом:
– А чего ты вздыха-аешь?
– Я вздыхаю?
– Вздыхает и вздыхает… Как бегемо-от…
И она сама вздохнула, опять потянулась и открыла глаза:
– Пора вставать, что ли?
– Еще есть время поваляться.
– Это хорошо. Так чего ты вздыхаешь, а?
Глядя на Артёма смеющимися глазами, она прижалась потеснее и опустила руку вниз:
– О-о! Тогда понятно!
Конечно, они увлеклись, и Олесе пришлось собираться второпях и на ходу пить кофе, который приготовил Артём. Наконец она выпорхнула за дверь, и Артём горько вздохнул, почувствовав себя круглым сиротой. У него были запланированы кое-какие дела, но он даже не смог добраться до кухни – вдруг застонал и съехал по стене на пол, где и скорчился, тяжело дыша: его накрыло такой мощной волной тоски и боли, что почти не было сил терпеть. «Черт, сейчас сдохну!» – подумал Артём. Но сдохнуть ему не дали, потому что раздался звонок в дверь. Артём вскочил в надежде, что вернулась Олеся, но на пороге стояла соседка Мария Петровна:
– Здравствуй, Тёмочка. Вот, зашла проверить, как ты. Я сама вчера-то поздно вернулась, к дочери ездила, там у нее малая приболела, помочь надо было, а сегодня, думаю: дай-ка зайду, проверю, как там Тёмочка, вернулся ли, мало ли что, все-таки не ближний свет эта ваша Америка…
Артём с трудом смог скрыть разочарование. Соседку удалось выпроводить только минут через двадцать, и то под тем предлогом, что «Тёмочке» пора уходить. Мария Петровна была всем хороша – и добрая, и безотказная, но очень уж говорливая. Артём быстренько отчитался за Америку, забрал у соседки запасные ключи, вручил подарок, купленный в дьюти-фри Шереметьева, и, уже закрывая дверь, сказал:
– Да, Марь Петровна, я хотел предупредить. Со мной теперь девушка будет жить. Рыженькая такая, – а сам не выдержал, так и расплылся в улыбке.
– Ой! Девушка! Это ты что, из Америки ее привез?
– Нет, здешняя. Я вас потом познакомлю.
Рыженькая… Артём мечтательно вздохнул – эх, дожить бы до вечера! Потом стал собираться на выход, прислушиваясь к себе: не повторится ли приступ боли? Но Мария Петровна с ее добродушным любопытством и словоохотливостью прогнала тоску прочь. Давно с ним такого не случалось. Пожалуй, лет двадцать пять: маленький Тёма так страдал, дожидаясь возвращения мамы. И вот оно повторилось – с Олесей. Артём думал, что давно перерос давнюю детскую тоску. Конечно, это не вполне нормально – он же не ребенок, чтобы, задыхаясь от боли, валяться на полу, а взрослый мужик. Но взрослый мужик страшно тосковал и с трудом удерживался, чтобы не позвонить Олесе. Нет, так не пойдет. Надо взять себя в руки.
Артём встряхнулся и развил бурную деятельность: вымыл посуду, прибрался в комнате, пропылесосил и даже помыл полы. И разобрал наконец сумку, с которой приехал из Шереметьева. Потом собрался и поехал в ресторан – еще до поездки он договорился насчет возможной стажировки с шеф-поваром итальянцем. Из ресторана он метнулся на Нагатинскую и написал заявление об уходе – прямо с сегодняшнего дня. Дальше его понесло на другой конец Москвы – к Нике: надо же было вручить подарок! Поговорить им толком не удалось – в коридорчике ждала целая очередь клиентов. Сапфировые серьги Ника приняла с явным удовольствием, хотя Артём и получил шуточный подзатыльник за расточительство.
После этого Артём совсем успокоился и в приподнятом состоянии духа рванул в автосалон. Вечером он с шиком подъехал к музею на новеньком серебристом «Ниссане» – не самом крутом, но вполне приличном, и поразил Олесю до глубины души: «Ну, ты даешь! Ничего себе, темпы! А что следующее – яхта?» И они отправились за вещами Олеси. Она боялась какого-нибудь скандала, но отец на удивление оказался трезв, а мать не сказала ни слова: Артём произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление. А уж когда они с отцом увидели в окно, что их дочь усаживается в сверкающий новенький автомобиль, совсем расчувствовались:
– Ты подумай! Неужто повезло наконец нашей поганке.
– Галюнечка, ну, зачем ты так дочуню называешь? Хорошая девочка, красивая, умная. И молодой человек, смотри, какой представительный.
– Поживем – увидим, – вздохнула Галюнечка и украдкой вытерла слезу.
А Артёма потрясло, в каких условиях жила Олеся: очень узкая и длинная, словно пенал, комнатка, в которой по одной стене стояла мебельная стенка, заполненная материнским хрусталем и фарфором, по другой – тахта и письменный стол. Все барахло Олеси, находившееся в стенном шкафу, уместилось в одном бауле. Артём сразу же выдал Олесе целую кучу денег на «тряпочки», но она настолько привыкла обходиться минимумом вещей, что не потратила и половины, накупив в основном нижнего белья, подарков Артёму и каких-то забавных штучек для «украшения жизни».
– Надо же – заботится обо мне! Футболку купила. – Артём разглядывал себя в зеркале: футболка была дизайнерская, явно дорогая, с каким-то непонятным принтом на черном фоне.
– Нравится? Это Кандинский.
– Кандинский?
– Рисунок – репродукция с Кандинского. Художник такой, знаешь?
– Ясно. Спасибо, Журавлик. А себе ты что купила?
– Котика.
– Котика?
– Кофейного. Вот смотри.
Олеся сунула Артёму маленькую игрушку – котик, связанный из коричневой шерсти. Пузо у кота было из тонкой прозрачной сетки, сквозь которую просвечивали кофейные зерна.
– Ты понюхай, как здоровско пахнет.
Артём понюхал: и правда пахло кофе. Он умилился сияющей мордочке Олеси: Журавлик вьет гнездо! Кота вот завела…
Сгреб Олесю в охапку и сказал, глядя в медовые глаза:
– Поцелуй меня.
– Поцелова-ать? А одной футболки мало?
– Мало. Ну, пожалуйста! Когда ты сама меня целуешь, я просто улетаю.
Артём действительно «улетал». Все прежние отношения казались ему теперь какими-то ненастоящими, искусственными, как пластмассовые цветы. Конечно, с Никой тоже все было по-настоящему, но… Ника существовала сама по себе, в своей собственной жизни. Даже когда они встречались, Артём не думал о ней каждую минуту – да что там, иной раз не вспоминал и по нескольку дней. И не виделись порой неделями и почти не звонили друг другу, но зато каждое свидание превращалось в праздник: они выплескивали все страсти и эмоции, накопившиеся в разлуке, и опять расходились по своим мирам. Олеся же стала частью его самого – с той самой секунды, когда Артём, очнувшись от обморока, увидел перед собой ее волшебные глаза цвета гречишного меда. Она была у него внутри – там, слева, где сердце. И болела. Каждый раз, расставаясь с Олесей – всего-то на несколько часов! – Артём чувствовал тянущую надсадную боль. Он беспокоился и скучал, и чем ближе надвигался намеченный день свадьбы, тем сильнее Артём нервничал: а вдруг Журавлик опять сбежит?
