– Нет. Нет никакой трещины, ты что, Олеся!
Олеся вдруг легла, повернувшись к Артёму спиной – скорчилась, подтянув ноги к груди, словно отгородилась от всего света, замкнулась в коконе своего отчаянья.
– Все напрасно, – вяло произнесла она. – Ничего не получится. Зря я рассказала. Теперь эта мерзость так и будет стоять между нами. Не надо мне было вообще к тебе приходить. Жила себе как-то, ну и жила бы.
– Олеся… Что ты такое говоришь.
Артём похолодел. Раньше выражение «потемнело в глазах» казалось ему просто метафорой, но сейчас у него в буквальном смысле потемнело в глазах, и он видел Олесю как в тумане.
– Я освобожу тебя, не бойся. Вот полежу немножко и уйду. Потому что не выйдет у нас ничего. Все зря.
Артём видел, что она стремительно удаляется, проваливается в мрачные глубины прошлого, и не знал, что делать. Он закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул, лег рядом с ней, обнял и заговорил. Потом, спустя какое-то время, он попытался, но так и не смог вспомнить ни единого слова из своей страстной речи. Но о чем бы он ни говорил, все это было о любви: знакомство с Олесей, начало романа, планы на будущее – Артём волновался и перескакивал с одного на другое, торопясь вытащить Олесю в их общее настоящее, в светлую реальность:
– Помнишь, как я решил, что тебя зовут Дуся? А это крысу так звали! Как она, кстати, поживает? А котята? Как там Розенкранц и Гильденстерн? А помнишь, как мы на коньках катались? Я шлепнулся, а ты хохотала. Мне так нравится твой смех! Самый лучший смех в мире. Ты такая красивая, просто невероятно! Я чуть не ослеп, когда ты первый раз разделась, помнишь? Точно, так и будешь ходить по нашему дому – голая. Только браслеты какие-нибудь. На руках и на ногах. Носят же на ногах браслеты, правда? Дом на склоне горы! Наверху ресторан, в саду – твоя мастерская. Но сначала мы поедем в Париж, на год. Кулинарная академия. Помнишь, я рассказывал? Ты подумай только – Париж! Там столько музеев! Лувр! Эйфелева башня! Только надо пожениться. Давай прямо завтра подадим заявление, а? Ты какое хочешь платье? Белое? А мне что надеть? Смокинг, что ли? Представляешь меня в смокинге?
Артём говорил и говорил. Внутри у него что-то мелко тряслось, довольно противно, и мурашки бежали по коже. Наконец он выдохся. Помолчав немного, сказал дрогнувшим голосом:
– Я люблю тебя. И думал, что ты тоже. Надеялся, что нужен тебе. Не знаю, что еще сказать. Но если ты хочешь уйти… Что я могу сделать? Ничего. Наверное, я выживу. Может быть.
Он откинулся на спину и закрыл глаза, чувствуя неимоверную усталость. Некоторое время ничего не происходило, потом он почувствовал, как Олеся повернулась к нему, прижалась, легонько погладила по щеке, потом поцеловала. У него ком встал в горле. Олеся что-то шептала и трогала пальцем его ухо.
– Что это ты делаешь? – спросил Артём хриплым голосом. – Щекотно!
– Я твое ухо рассматриваю.
– И что с ним?
– Оно красивое!
– Ухо? Красивое? Вот выдумщица!
Артём глубоко вздохнул – вроде бы обошлось, она вернулась.
– Правда. Знаешь, какие ухи… уши бывают противные, даже мерзкие, бррр! А у тебя красивое.
– Ну, хоть что-то тебе во мне нравится.
– Тёма! Перестань. Мне все в тебе нравится.
– Ну конечно.
– Не надо. Иди ко мне.
И Олеся почти насильно обняла Артёма – он уткнулся ей в грудь, почувствовав, что сейчас самым позорным образом заплачет, и прошептал:
– Ты так нужна мне. Как воздух.
– Ты мне тоже нужен. Очень. Знаешь, когда я в тебя влюбилась? Когда ты омлет делал.
– Омлет?
– Помнишь, у Наполеона? Ты так красиво двигался, я залюбовалась. Это было… как балет! Все на руки твои смотрела: и нож ты как-то по-своему держал, и резал непривычно. Точные изящные движения, красивые жесты. И получилось ужасно вкусно.
– Журавлик… Ты моя девочка…
– Меня так к тебе тянуло, просто чудовищно! Ты рядом, а у меня мурашки по коже. В самом начале всё так сильно действует, правда? Мне нравилось, когда ты за руку меня брал, обнимал…
– А сейчас уже нет мурашек?
– Нет, но очень приятно. А помнишь, как мы первый раз поцеловались? Под ивой?
– Еще бы! Мне тогда показалось, что ты совсем моя.
– Так и было. Но я струсила. Посмотри на меня. Пожалуйста.
Артём поднял голову – Олеся заглянула ему в глаза:
– Ведь ты же на самом деле такой, да?
– Какой?
– Каким кажешься.
– Я не знаю, каким кажусь, но я не притворяюсь, если ты об этом. Не играю, не обманываю, не хочу казаться лучше, чем я есть. А ты что – притворяешься?
– Нет. Но я… прячусь.
– Я знаю. Я сразу это понял, с первого взгляда.
– С первого взгляда?
– Я тебя… узнал. Увидел. Помнишь, как в «Аватаре» синяя девушка говорит: «Я тебя вижу». Вот и я. Потому что я такой же, как ты.
– Подранок?
– Да.
– Расскажешь? Пожалуйста. Я же рассказала!
– Ладно. Но это тяжело…
Тёма помнил себя лет с трех, до того – смутно. В его жизни было два главных состояния: счастье – это мама; тревога и страх – это «он». При маме «он» не обращал на Тёму особенного внимания, лишь бы вел себя тихо: «Заткни своего пащенка!» – эта фраза до сих пор звучала у Тёмы в ушах. Но когда мамы не было…
Однажды Тёма весь день просидел голодным – за то, что нечаянно уронил и разлил чашку с кофе. В другой раз его заперли в стенном шкафу, чтобы не мешал смотреть любимый футбол. Пинки и затрещины были в порядке вещей, иногда просто так, чтобы не забывался. Чем больше он подрастал, тем сильнее раздражал и тем изощреннее становились наказания. Но сильнее пугала непредсказуемость: Тёма никогда не знал, чего ждать: то за шалость гладили по голове, а то ни за что начинали ругать. Особенно страшным было воспитание воли: «он» мог прижечь сигаретой, ущипнуть до синяка или внезапно облить ледяной водой – и все это со смехом, с прибаутками. Артём терпел и старался не плакать у «него» на глазах. И вынашивал планы мести: «Вот вырасту и покажу тебе, гад!»
– А-а, волчонок, – говорил «он». – Ишь сидит, зубы точит. Думаешь, что справишься со мной? Да никогда. Моя власть вечна. А ты всегда будешь жалким щенком. Ну-ка, иди сюда…
Тёма убегал, прятался, но, когда «он» разыскивал, а «он» всегда разыскивал, приходилось расплачиваться за непослушание. Самыми ужасными были именно это ощущение собственной слабости и полная невозможность сопротивляться превосходящей силе, такой злобной и опасной. Артём никогда не жаловался маме. Ей и так доставалось, еще не хватало. Тёма не всегда понимал, что происходит: иной раз взрослые просто разговаривали, «он» даже не кричал и вроде бы улыбался, а мама вдруг начинала плакать, о чем-то умолять, валяться в ногах у своего мучителя: «Витя, я клянусь тебе, клянусь!» – а тот только смеялся. Потом хватал ее за руку и тащил в другую комнату, откуда доносились совсем уж непонятные и страшные звуки. Тогда Тёма забивался в угол и затыкал уши. Перед сном мама приходила к нему, обнимала, гладила по голове:
