– Что же делать, мой мальчик? Что ж нам с тобой делать?
– Мамика, – шептал Тёма, обнимая ее за шею. – Давай уйдем, Ксеничка.
– Куда ж мы уйдем? Некуда нам идти.
Мамика, Ксеничка – так Артём называл маму, а она ласково звала его Тёмненький.
Они ушли, когда Артёму исполнилось пять лет. В разгар очередного скандала Тёма увидел, как «он» ударил маму. И кинулся на ее защиту. Артём очень хорошо помнил эту сцену, словно видел со стороны, как кадры кино: маленький мальчик и обозленный мужчина. Мальчик боялся, очень боялся, но этот страх лишь усиливал вскипевшую в его детской душе ярость. Тёма вцепился в мучителя зубами и ногтями, как дикий котенок. Тот с силой отшвырнул его. Очнулся Артём в больнице. Шрам остался на всю жизнь: Артём ударился виском о подоконник. Еще бы пара сантиметров – и все, сказал врач.
Домой они так и не вернулись – переезжали с места на место, прятались. Помогали друзья, передавая беглецов с рук на руки: находили жилье, работу, присматривали за ребенком. Чужие дома, новые люди. Мама уходила по делам, и Тёма оставался один. Совсем один, даже если рядом была чья-то чужая бабушка, жалевшая его. И Артём начинал ждать маму. Это было мучительно! Словно мама, уходя, забирала часть его души. Он сидел в прихожей под дверью или стоял у окна – и ждал. Шептал про себя: «Мамика, приходи! Ксеничка, приходи скорее».
Артём говорил очень тихо, закрыв глаза, бормотал, как в бреду, и Олеся придвинулась совсем близко, чтобы не упустить ни слова. Она слушала, ужасаясь все больше и больше, и со стыдом думала, что ее собственное детство вовсе не было таким уж плохим, как раньше казалось: да, отец пил, мать орала, могла под горячую руку дать подзатыльник или поджопник, но без злобы или ненависти, просто от раздражения и усталости. Родители любили ее – по-своему, но любили! А отец всегда защищал, когда мать слишком уж заходилась. Да и вправду сказать – маленькая Олеся доставляла столько хлопот. Живая, непоседливая, упрямая, вечно дерзила, все делала поперек – самоутверждалась. Но то, что довелось пережить Артёму…
Олеся не выдержала и зарыдала, обняв его изо всех сил, – Артём какое-то время крепился, но потом сдался и тоже заплакал. Они лежали на лоскутной лежанке, вцепившись друг в друга, – два подранка, два горьких одиночества, два обиженных жизнью ребенка. И вместе со слезами уходили отчаянье и боль, страхи и сомнения, горечь и тоска.
– Бедный мой, – всхлипывала Олеся. – Бедный мальчик.
– Я же говорил – это тяжело. Не надо было тебя расстраивать.
– Надо. Я должна это знать. Я так понимаю, что ты чувствовал. Самое ужасное – ты совершенно беспомощен, не можешь ничего сделать. Так мерзко! Я же… Я быстро сдалась. Меня ударили пару раз, и я сломалась. Я ненавидела себя за это. Как мне было стыдно, ты не представляешь.
– Нет. Ты правильно сдалась. Это в тебе инстинкт самосохранения сработал. Иначе они тебя могли очень сильно покалечить, а то и убить. Понимаешь?
– Иногда я думала: пусть бы лучше убили. Но теперь я так не думаю, правда.
– Вот и хорошо.
Олеся приподнялась и взглянула на Артёма – поцеловала его в губы и, вздохнув, улеглась снова. Помолчав, она сказала, очень серьезно:
– Я люблю тебя.
И Артём так же серьезно ответил:
– Спасибо.
Олеся улыбнулась:
– Разве за это благодарят?
– Я благодарю. Спасибо за то, что ты есть.
Они долго лежали молча, остывая от пережитого потрясения, потом Артём тихо сказал:
– Знаешь, что я думаю? Нам надо перезагрузиться.
– Как это?
– Как компьютеры. Теперь мы все друг про друга знаем, надо жить дальше. Давай примем как данность, что мы любим друг друга и доверяем друг другу. По умолчанию.
– Я согласна.
– Мы понимаем, что никто не хочет обидеть другого, а если какие-то непонятки, то сразу разъясняем, хорошо? А то у каждого полно тараканов в голове. И мы еще так плохо друг друга понимаем.
– И правда, тараканов полно. Знаешь, мне кажется, что ты такой… одинаковый. Цельный.
– Одинаковый? А ты разная?
– Ну да! Ты словно весь из одного материала сделан. Монолит. А я из всякого барахла. Тряпочки, бусинки, бумажки, перышки… Ты уж потерпи меня, ладно?
– Терплю, что мне остается! Но мне вообще-то нравится, что ты разная. И даже то, что поскандалить любишь.
– Я люблю поскандалить? Нет, вы слышали?
– Конечно, любишь. Ты же у нас девочка-«нет». Первая твоя реакция всегда отрицательная. Потом можешь согласиться, но сначала всегда «баба-яга против». Так забавно.
– Правда, что ли? А я и не замечала.
Артём поцеловал ее, потом еще раз, запустив руку под футболку, и Олеся подумала: «Может, сейчас и сказать? Он же предложил сразу разъяснять непонятки». Но как объяснить, чего ей надо, если она сама плохо понимает? Как об этом сказать? Какими словами? А вдруг он обидится? Ведь Артёму явно нравятся все эти нежности. Нет, ей, конечно, тоже нравятся, но… Чего-то не хватает для полного счастья. Словно недосолено. Вот! Слишком пресно! Но довольно скоро Олеся забыла о «недосоле», всем своим существом откликаясь на Артёмовы нежности, так что финал получился весьма впечатляющим. Для обоих.
Пару дней спустя Артём, когда выдалась свободная минута, позвонил Полякову прямо с кухни – вокруг стоял дым коромыслом: самый разгар работы. Кирилл сидел в своем кабинете и сочинял очередной отчет. Он печатал двумя пальцами, но довольно быстро, прикладывая вдвое больше усилий, чем необходимо. Время от времени он чертыхался и исправлял опечатки, а иногда задумывался, рассеянно глядя в монитор и почесывая затылок. Из динамиков у него звучала группа «Несчастный случай», название которой на редкость удачно подходило к ситуации, описываемой в отчете. Полякову вообще нравился Алексей Кортнев – такой с виду флегматичный и к тому же лысый, а на самом деле просто прикольный мужик.
– Вот я не понял! – подпевал Кирилл, молотя по клавишам в ритме музыки. – Вот я не понял, что ты имела в виду!
Тут зазвонил мобильник. Поляков убавил звук – Кортнев уже заунывно пел про городские трущобы – и прижал телефон плечом к уху, продолжая печатать:
– Алё. А, это ты…
– Привет. Можешь говорить? – голос у Артёма был какой-то напряженный, и Кирилл, вздохнув, поставил Кортнева на паузу на словах: «Ведь я ни в чем, ведь я ни в чем не виноват».
– Давай. Что случилось?
– Я насчет того нашего дела. Понимаешь?
– А! И что?
– Короче, я передумал. Нет, я не струсил. Просто она догадалась и… Ну, ты понял. Я ни слова ей не говорил, честно. Она сама как-то. В общем, пришлось поклясться, что я не стану ничего предпринимать, понимаешь? Ты прости, что я тебе голову заморочил. Но я не хочу ее терять.
