Наука ведет себя похожим образом. Как мы уже видели, за рассуждением Карла Поппера тоже стоит власть меньшинства. Однако Поппер слишком суров, оставим его на потом, а сейчас вспомним более забавного и веселого Ричарда Фейнмана, самого непочтительного и игривого ученого своего времени. В книге «Какое тебе дело до того, что думают другие?»
[44] он постулирует идею фундаментальной непочтительности науки, которая движима тем же механизмом, что и кошерная асимметрия. Что это значит? Наука – не сумма того, что думают ученые; как и в случае с рынками, это весьма асимметричная сфера деятельности. Как только ты опроверг теорию, она стала неправильной. Если бы в науке существовал консенсус большинства, мы до сих пор жили бы как в Средневековье, и Эйнштейн кончил бы тем, с чего начинал: служащим патентного бюро с бесплодным хобби.
Unus sed leo: один, зато лев
Говорят, Александр Македонский предпочитал армию овец, ведомую львом, армии львов, ведомой овцой. Александр (или тот, кто породил этот очевидно апокрифический афоризм) понимал ценность энергичного, нетерпимого и доблестного меньшинства. Ганнибал с маленькой армией наемников полтора десятка лет вселял страх в Рим, одержав победы в двадцати двух битвах, в каждой из которых римляне превосходили его численностью. Его вдохновляла другая версия той же максимы. В битве при Каннах он заметил Гиско, озабоченному тем, что карфагенян куда меньше римлян: «Есть кое-что удивительнее числа их воинов – то, что среди них нет ни одного человека по имени Гиско»
[45].
Огромная отдача от упрямой доблести есть не только в армии. «Не стоит сомневаться в том, что маленькая группа умных граждан может изменить мир. Только такие группы мир и меняли», – писала Маргарет Мид. Революции, безусловно, совершаются одержимым меньшинством. Да и всем ростом, экономическим или моральным, общество обязано меньшинству.
Выводы и далее
Сделаем выводы и свяжем их со скрытой асимметрией, вынесенной в подзаголовок этой книги. Общество не развивается за счет консенсуса, голосования, большинства, комитетов, многословных собраний, ученых конференций, чая и бутербродов с огурцом или опросов: достаточно малого числа людей, чтобы стрелка компаса сдвинулась непропорционально сильно. Достаточно, чтобы возникло асимметричное правило – и кто-то поставил душу на кон. Между тем асимметрия есть повсюду
[46].
В прологе я обещал рассказать о том, что рабство распространено шире, чем мы думаем, – и даже более того. Обсудим это после приложения.
Приложение к книге III
Еще кое-что неожиданное о коллективе
«Антихрупкость» – книга о том, что (как и в случае с властью меньшинства) в присутствии нелинейности и асимметрии среднее значение не выражает ровным счетом ничего. Пойдем дальше:
Понимая среднее поведение участника рынка, мы не поймем общего поведения рынка.
Можно изучать рынки как рынки и индивидов как индивидов, но рынок – не сумма средних индивидов (сумма – среднее, помноженное на константу; меняется одно – меняется и другое). Почему – будет ясно, если мы вспомним о ренормализации. Чтобы понять, что утверждения всех социальных наук неверны, сделаем еще один шаг:
Проводя психологические эксперименты на индивидах, демонстрирующие «предубеждения», мы не поймем автоматически агрегации или коллективное поведение, а равно поведение групп.
Человеческая природа неопределима вне взаимодействий, включающих других людей. Не будем забывать: мы живем не поодиночке, а стаями; тех, кто живет в изоляции, ничто существенное не заботит, между тем «лабораторные» исследования проводятся обычно без контакта с внешним миром
[47].
Группа сама по себе – отдельное целое. Группа из десяти элементов и группа, скажем, из 395 или 435 элементов различаются качественно. Каждая – особенный зверь в буквальном смысле слова; они отличаются так же, как книга от офисного здания. Сосредоточиваясь на общности, мы только себя запутываем: с изменением масштаба меняются и свойства объекта. Меняются математически. Иначе говоря, чем многомернее объект, тем больше число возможных взаимодействий; понять макро по сравнению с микро и сложные группы по сравнению с простыми несоразмерно сложнее. Непропорциональное увеличение требуемых вычислений называется проклятием многомерности. (Я своими глазами видел ситуации, когда при наличии мелких случайных ошибок добавление одного-единственного измерения может более чем удвоить какой-то аспект сложности. Переход от тысячи измерений к 1001-му может увеличить сложность в миллиард раз.)
Невзирая на огромное воодушевление тем, что мы способны заглянуть в мозг при помощи так называемой нейробиологии:
Зная, как функционируют части мозга (скажем, нейроны), мы никогда не поймем, как работает мозг.
Группа нейронов или генов, как и группа людей, отличается от составляющих ее частей – просто потому, что взаимодействие не обязательно линейно. Пока у нас нет ни единой гребаной идеи о том, как работает мозг червя вида C. elegans, насчитывающий всего три сотни нейронов. C. elegans – первое живое существо, чей геном был секвенирован полностью. Теперь вспомним, что мозг человека насчитывает порядка ста миллиардов нейронов – и что из-за проклятия многомерности переход от 300 к 301 нейрону может удвоить сложность. Поэтому слово «никогда» вполне оправданно. И если вы хотите понять, почему, несмотря на разрекламированный «прогресс» в секвенировании ДНК, мы по-прежнему не можем узнать о ней ничего важного (кроме того, что какие-то болезни связаны с отдельными ее участками), – причина та же самая. Моногенные болезни, то есть заболевания, в основе которых лежит единичный ген, изучать можно, но все, что связано с большей многомерностью, нам не дается.
