Как обычно, мы видим смесь этического и эффективного.
Использовать госслужбу для обогащения – откровенно неэтично.
Правильно управляемое общество обязывает человека, идущего на госслужбу, поклясться в том, что он не будет зарабатывать в частном секторе больше некоей суммы; остальное должно пойти налогоплательщику. Тогда «служба» и правда станет таковой, причем искренней: госслужащим следует недоплачивать, ведь они получают эмоциональное вознаграждение, служа обществу. Клятва доказала бы, что госслужба для них – не инвестиционная стратегия: нельзя пойти в иезуиты, чтобы позднее, когда вас в итоге лишат сана, это помогло бы вам стать работником Goldman Sachs – учитывая эрудицию и мастерскую казуистику, которые обычно ассоциируются с Обществом Иисуса.
Сегодня госслужащие по большей части предпочитают оставаться на госслужбе – за исключением тех, кто работает в чувствительных сферах, контролируемых большим бизнесом: агропродовольственный сегмент, финансы, космос, все, что связано с Саудовской Аравией…
Госслужащий может придумать правила, выгодные такой индустрии, как банковская, – а потом устроиться в банк J. P. Morgan и сторицей возместить разницу между нынешней зарплатой и своей рыночной стоимостью. (У регуляторов, как вы помните, есть стимул усложнять правила до бесконечности, чтобы позднее продавать свои знания и умения подороже.)
Иначе говоря, на госслужбе можно брать неявные взятки: вы служите еще и, например, Monsanto, и эта фирма впоследствии берет вас под крыло. Не потому, что она вас уважает; просто ей нужно поддерживать систему, чтобы и следующий парень вроде вас играл по тем же правилам. Бывший министр финансов США, ИНИ и любитель теплых местечек Тим Гайтнер – мы с ним делим калабрийского парикмахера из пролога – был щедро вознагражден индустрией, которую спас от банкротства. Он сделал все, чтобы банкиры получили финансовую помощь и выплатили себе крупнейшие премии после кризиса, в 2010 году (из денег налогоплательщиков); в качестве награды за хорошее поведение он получил должность с многомиллионным окладом в финансовой институции.
Далее
Специалист специалисту рознь – все зависит от сферы, в которой человек трудится: электрик, стоматолог, эксперт по португальским неправильным глаголам, врач-колоноскопист, лондонский таксист, математик, специализирующийся на алгебраической геометрии, – профессионалы (плюс-минус локальные вариации), в то время как журналист, бюрократ Госдепа, клинический психолог, теоретик менеджмента, директор издательства и макроэкономист – нет. Отсюда возникает вопрос: как отличить настоящего эксперта? Кто решает, какой эксперт настоящий, а какой нет? Где искать этого метаэксперта?
Время – вот главный эксперт. Или, скорее, Линди, темпераментный и безжалостный, что мы и увидим в следующей главе.
Глава 8
Эксперт по имени Линди
Единственный и неповторимый профессионал. – Чизкейки Lindy есть не стоит. – Метаэкспертов оценивают метаметаэксперты. – Проститутки, непроститутки и любители
Lindy – ресторан в Нью-Йорке, ныне ловушка для туристов, гордо рекламирующая свои знаменитые чизкейки; на самом деле физики и математики на протяжении полувека знали о Lindy, потому что здесь появилось знаменитое эвристическое правило. Актеры, тусовавшиеся в Lindy и сплетничавшие о других актерах, обнаружили, что у бродвейских спектаклей, которые продержались, скажем, сто дней, ожидаемая продолжительность жизни – еще сто дней. Если спектакль продержался двести дней, величина составляет еще двести дней. Данное правило и получило название «эффект Линди».
Стоит предупредить читателя: хотя эффект Линди – одно из самых полезных, стабильных и универсальных эвристических правил, которые мне известны, чизкейк Lindy… не столь удивителен. Не исключено, что сам ресторан Lindy – вследствие эффекта Линди – не выживет.
Правило не раз пытались обосновать различными математическими моделями, но никому это толком не удавалось, пока: а) ваш покорный слуга не осознал, что эффект Линди лучше всего объясняется через теорию хрупкости и антихрупкости и б) математик Иддо Элиазар не формализовал его вероятностную структуру. Дело в том, что теория хрупкости объясняет эффект Линди напрямую. Нам с моими соавторами удалось определить хрупкость как чувствительность к беспорядку: в то время как я пишу эти строки, на моем письменном столе сидит фарфоровая сова, и она жаждет спокойствия. Ей не понравились бы встряски, беспорядок, переменчивость, землетрясения, трясущиеся руки ненавидящих пыль уборщиц, транзитное путешествие в чемодане через 5-й терминал в Хитроу и обстрел исламистского ополчения, спонсируемого Саудовской Варварией. Сова не получает выгоды от случайных событий и, в широком плане, хаоса. (Если говорить в более специальных терминах, сова, будучи хрупкой, по необходимостинелинейно реагирует на стрессоры: чем сильнее встряска, тем непропорционально бо́льшим будет ее влияние на сову – вплоть до точки, в которой та разобьется.)
Теперь ключевое: время эквивалентно хаосу, а сопротивление – разрушительному воздействию времени, иначе говоря, то, что мы горделиво именуем выживанием, есть способность противостоять хаосу.
Реакция хрупкого на непостоянство и другие стрессоры асимметрична, иначе говоря, хрупкое от них скорее проиграет, чем выиграет.
В теории вероятностей непостоянство и время – одно и то же. Идея хрупкости позволила формализовать концепцию, согласно которой единственным справедливым судьей всего на свете является время. Под «всем на свете» я имею в виду идеи, людей, интеллектуальную продукцию, модели машин, научные теории, книги и так далее. Вы не обведете Линди вокруг пальца: книги типа тех, которые пишут выскочки-колумнисты The New York Times, могут обрести популярность на момент публикации (благодаря пиару или спонтанно), но их выживаемость в пятилетней перспективе меньше, чем у больных раком поджелудочной железы.
Какой эксперт «настоящий»?
По сути, Линди отвечает на старые как мир метавопросы. Кто оценит эксперта? Кто сторожит сторожей? (Quis custodiet ipsos custodes?) Кто судит судей? Выживание – кто ж еще.
Время работает через шкуру на кону. То, что выжило, ex post
[83] указывает нам на то, что обладает некоторой неуязвимостью, – при условии, что оно подвергалось вредоносному воздействию. Потому что без шкуры на кону – в форме взаимодействия с реальностью – механизм хрупкости сбоит: явления могут какое-то время и в каком-то масштабе выживать беспричинно, а потом вдруг разрушаться, нанося жуткий сопутствующий ущерб.
И еще кое-что (тем, кто заинтересовался темой, скажу, что эффект Линди подробно рассмотрен в моей книге «Антихрупкость»). Вещи меняются во времени двумя способами. Первый – старение и склонность к порче: вещи гибнут, потому что в них встроены биологические часы, то, что мы называем дряхлением. Второй – риск, вероятность происшествий. В физическом мире мы сталкиваемся с сочетанием того и другого: если вы стары и немощны, происшествия сказываются на вас хуже. Это не обязательно внешние происшествия – падение с лестницы, нападение медведя; они могут быть и внутренними: случайный сбой в работе органов вашего тела или системы кровообращения. И вместе с тем у животных, которые на деле не стареют, скажем у черепах и крокодилов, ожидаемая продолжительность жизни долгое время остается константой. Двадцатилетний крокодил может прожить в среднем еще около сорока лет (из-за опасностей среды), но и сорокалетний может прожить примерно столько же.
