Доктор Филипс усилием воли заставил себя не смотреть на женщину. Он думал: «Если она открыла рот, меня вырвет. Я сбегу отсюда». К счастью, ему удалось взять себя в руки и не обернуться.
Змей сомкнул челюсти над крысиной головой и стал понемногу заглатывать добычу, волнообразно сокращая мышцы тела: челюсти хватали, горло поджималось, челюсти хватали вновь.
Доктор Филипс отвернулся и подошел к секционному столу.
– Из-за вас я пропустил одну стадию, – с укоризной проговорил он. – Набор теперь неполный.
Он сунул одно блюдце под микроскоп, заглянул в него и рассерженно выплеснул содержимое всех блюдец в раковину. Волны утихли, и в комнату просачивался лишь влажный шепоток. Доктор Филипс открыл люк в полу и сбросил в черную воду пойманных морских звезд. Он замер над распятой и потешно скалящейся на ярком свету кошкой. Ее тело вздулось от бальзамирующего состава. Доктор Филипс перекрыл кран, убрал иглу и завязал вену.
– Кофе будете? – спросил он женщину.
– Нет, спасибо. Я скоро ухожу.
Он подошел и встал рядом с ней у клетки. Змей к этому времени целиком проглотил крысу: лишь самый кончик розового хвоста торчал изо рта, точно издевательски высунутый язык. Глотка сократилась в последний раз, и хвост тоже пропал. Челюсти резко встали на место, и большой змей отполз обратно в угол, где свернулся восьмеркой и уронил голову на песок.
– Уснул, – сказала женщина. – Я пойду. Но время от времени я буду приходить и кормить своего змея. За крыс я заплачу, пусть он ест вдоволь. А когда-нибудь… когда-нибудь я заберу его с собой. – Ее глаза будто очнулись ненадолго от пыльного забытья. – Помните, он мой! Не сцеживайте у него яд. До свидания.
Она быстро прошла к выходу и затворила за собой дверь. Доктор Филипс слышал, как она спустилась по лестнице, но шагов по тротуару так и не дождался.
Он развернул стул и сел перед змеиной клеткой. Глядя на спящего гада, доктор Филипс пытался привести в порядок свои мысли. «Я ведь столько всего читал про сексуальные символы, – думал он, – но теории ничего не объясняют. Наверное, я слишком одинок. Может, мне убить змея? Если б знать… Нет уж, не стану я молиться!»
Недели две или три он ждал ее возвращения.
«Когда придет, я просто выйду на улицу и оставлю ее одну, – решил он. – Не желаю опять смотреть на эту мерзость».
Женщина так и не вернулась. Еще несколько месяцев доктор Филипс искал ее взглядом на улицах города, а порой окликал какую-нибудь высокую темноволосую женщину, спутав ее со своей гостьей. Но больше он ее не видел – никогда.
Завтрак
Отчего-то это воспоминание доставляет мне удовольствие. Не знаю почему, но я вижу все до мелочей. Я возвращаюсь в тот день снова и снова, извлекая из затонувших воспоминаний новые подробности, и всякий раз они наполняют мою душу удивительным радостным теплом.
Это случилось ранним утром. Горы на востоке были иссиня-черные, но за ними уже брезжил свет, окрашенный бледным багрянцем у самых горных кряжей. Он постепенно переходил в холодный серый, а на западе и вовсе растворялся в ночном мраке.
И еще было холодно – не морозно, однако ж я то и дело растирал руки и прятал их в карманы куртки, ежился и приплясывал на ходу. Земля в долине стала лавандово-серого цвета, какой она всегда бывает на рассвете. Я шагал по проселочной дороге и вдруг случайно разглядел впереди палатку: она почти сливалась с серым воздухом. Рядом полыхнул оранжевый свет, пробившийся сквозь щели старой ржавой печки. Из короткой пузатой трубы, рассеиваясь высоко в небе, валил серый дым.
Рядом с печкой стояла женщина, совсем молоденькая, в выцветших хлопчатобумажных юбке и блузке. Подойдя ближе, я увидел, что одной рукой она держит младенца, пряча его головку под блузку, и он сосет грудь. Молодая мама ходила вокруг печки, ворошила дрова, открывая то одну заржавленную заслонку, то другую, чтобы улучшить тягу, а ребенок все это время сосал молоко, ничуть не мешая ловким, изящным движениям матери. В каждом ее действии чувствовалась легкость и отточенность. Оранжевые языки вырывались из щелей печурки и отбрасывали танцующие тени на брезентовый бок палатки.
Я был совсем близко и уже чуял запах жареного бекона и свежеиспеченного хлеба – самые теплые и приятные ароматы на свете. Небо на востоке быстро светлело. Я подошел к печке, протянул над ней руки и содрогнулся от обдавшего меня тепла. Тут полог палатки приподнялся, и на улицу вышел молодой человек, а за ним старик. Оба были в новых синих комбинезонах и синих куртках с блестящими медными пуговицами. У обоих были острые, во многом похожие черты лица.
Молодой носил темную короткую бороду, старый – такую же седую. С волос у них капала вода, на бородах и щеках блестели прозрачные капли. Они молча повернулись на восток, одновременно зевнули и полюбовались занимающимся рассветом. И только тут заметили меня.
– Доброе утро! – сказал старик. Лицо его не выражало ни дружелюбия, ни недовольства.
– Доброе, сэр, – сказал я.
Следом со мной поздоровался молодой.
Вода медленно высыхала на их лицах. Они подошли к печке и стали греть над ней руки.
Девушка продолжала сосредоточенно хлопотать, не глядя на меня. Волосы она завязала сзади шнурком, чтобы не лезли в глаза, и они болтались у нее за спиной. Она расставила на большом ящике оловянные кружки, оловянные тарелки, ножи и вилки, затем лопаткой выбрала из растопленного жира поджаристый бекон и положила его на большое оловянное блюдо. Хрустящее мясо шипело и потрескивало. Девушка открыла ржавую дверцу печурки и достала оттуда квадратный противень с пышными румяными хлебцами.
Оба мужчины с наслаждением втянули запах горячего хлеба. Молодой даже выдохнул: «Хос-споди!»
– Завтракал, нет? – спросил меня старик.
– Нет.
– Ну, так садись с нами.
То был знак к началу трапезы. Мы подошли к ящику и присели на корточки. Молодой спросил:
– Хлопок собираешь?
– Нет.
– А мы уже двенадцать дней работаем, – сказал он.
Девушка подняла голову от печки и добавила:
– Даже новую одежду себе купили!
Оба посмотрели на свои рабочие костюмы и чуть улыбнулись.
Девушка поставила на ящик блюдо с беконом, пышные румяные хлебцы, миску с вытопленным из бекона жиром и кофейник, потом сама присела рядышком. Было слышно, что младенец все еще сосет грудь, но его головку по-прежнему скрывала от стужи блузка.
Мы положили себе бекон, полили хлебцы жиром и насыпали сахар в кофе. Старик набил полный рот еды и долго жевал, потом наконец проглотил.
– Господь Всемогущий, хорошо-то как! – пробормотал он и вновь принялся за еду.
Молодой сказал мне:
– Двенадцать дней уже хорошо едим.
Мы все ели быстро, жадно, брали добавку и ели снова, пока наконец не наелись досыта и не согрелись. Горло ожег горький кофе. Мы выплеснули гущу на землю и налили себе еще по чашке.
