– Сейчас он должен быть у моей подруги, миссис Родригес. Она накормит его вкусным ужином и что-нибудь подарит.
– Когда-нибудь я тоже поеду в Монтерей за лекарством. А Пепе правда стал сегодня мужчиной?
– Мальчик становится мужчиной, когда в доме нужен мужчина, – мудро ответила мама Торрес. – Запомни это. И сорокалетние детины на свете бывают, а все потому, что в мужчине нет нужды.
Вскоре они легли спать: мама улеглась на свою большую дубовую кровать в одном конце комнаты, а Эмилио и Рози свернулись в набитых сеном и овчиной ящиках на другом конце.
Луна потихоньку поднялась в небо, на скалах грохотал прибой. Закричали первые петухи. Океан успокоился и вкрадчиво зашептал у берегов. Луна покатилась к океану. Петухи запели снова.
Перед самым рассветом, когда луна почти окунулась в воду, Пепе въехал на запыхавшейся лошади в родную долину. Его пес принялся скакать вокруг лошади и радостно тявкать. Пепе соскользнул с седла на землю. Ветхая лачуга блестела серебром в лунном свете, отбрасывая на северо-восток черную квадратную тень. На востоке громоздились горы, вершины их таяли в светлеющем небе.
Пепе устало поднялся по трем ступенькам и вошел в дом. Внутри было темно. Из угла раздался шорох и мамин крик:
– Кто идет? Пепе, ты?
– Si, мама.
– Ты купил лекарство?
– Si, мама.
– Тогда укладывайся. Я думала, ты заночуешь у миссис Родригес. – Пепе молча стоял в темноте комнаты. – Ну, чего стоишь? Вино пил, что ли?
– Si, мама.
– Тогда тем более укладывайся, проспись до утра.
– Зажги свечу, мама. – Голос у Пепе был усталый и терпеливый, но очень твердый. – Мне надо бежать в горы.
– Что стряслось, Пепе? Никак спятил! – Мама чиркнула спичкой и дождалась, пока та разгорится, затем зажгла стоявшую на полу свечу. – Ну, говори, Пепе, что это ты такое несешь?
Она с тревогой заглянула в его лицо.
Он изменился. Точеный подбородок больше не казался хрупким, губы стали тоньше и прямее, но самая крупная перемена произошла с глазами: смешливость и робость исчезли без следа.
Усталым монотонным голосом Пепе рассказал матери, что произошло. К миссис Родригес пришли гости, мужчины, и стали пить вино. Пепе тоже пил. Внезапно разгорелась ссора – один из гостей полез на Пепе, и тут все и случилось. Пепе моргнуть не успел, как нож будто сам вылетел из его руки. Пока он говорил, лицо мамы Торрес вытягивалось и становилось все строже. Наконец Пепе умолк.
– Теперь я мужчина, мама. Тот человек обзывал меня нехорошими словами, а я ему не позволил.
Мама кивнула:
– Да, теперь ты мужчина, бедный мой малыш Пепе! Ты мужчина, ясно как день. Я предчувствовала, что так все и будет. Все смотрела, как ты ножом забавляешься, и боялась. – На миг ее лицо смягчилось и тут же вновь посуровело. – Пойдем, надо собрать тебя в дорогу. Живо! Разбуди Эмилио и Рози. Не мешкай.
Пепе пошел в другой угол, где среди овечьих шкур спали малыши. Он нежно потряс их за плечи.
– Вставай, Рози! Подымайся, Эмилио! Мама велела просыпаться.
Малыши сели и принялись тереть глаза кулачками. Мама Торрес уже встала с кровати и надела поверх ночной рубашки длинную черную юбку.
– Эмилио! – крикнула она. – Беги на холм и поймай для Пепе другую лошадь! Живо, живо!
Эмилио залез в комбинезон и сонно поплелся к двери.
– За тобой никто не поскакал? – спросила мама Торрес.
– Нет, я внимательно слушал. На дороге никого не было.
Мама заметалась по комнате, точно птица. Со стены она сняла брезентовый мех для воды и бросила его на пол. Потом стянула с кровати одеяло, скатала его рулоном и перевязала концы бечевкой. Из-за печки вытащила мешок из-под муки, в котором хранилось жилистое вяленое мясо.
– Вот черный плащ твоего отца, Пепе. Надевай.
Пепе стоял посреди комнаты и наблюдал, как мать хлопочет. Она вытащила из-за двери винтовку – длинный «винчестер 38-56» с натертым до блеска стволом. Пепе взял у матери ружье и зажал под мышкой. Она принесла кожаный мешочек и отсчитала ему все патроны.
– Осталось всего десять, – предупредила она. – Береги их!
Из-за двери высунулась голова Эмилио.
– Aqui еst еl caballo
[1], мама.
– Сними седло с буланой. Одеяло не забудь привязать, а на луку прикрепи мешок с мясом.
Пепе все еще молча наблюдал за отчаянными мамиными хлопотами. Подбородок у него окреп, губы вытянулись в нитку. Маленькие глазки посматривали на мать почти с подозрением.
Рози тихонько спросила:
– А куда собирается Пепе?
Глаза мамы вспыхнули.
– Пепе теперь взрослый мужчина и едет по мужским делам.
Пепе расправил плечи. Его губы вытягивались в струнку, пока он сам не стал похож на маму.
Наконец сборы закончились. Нагруженный конь стоял у дверей. Из парусинового мешка на дорогу накапала полоска воды, спускавшаяся к заливу.
Лунный свет к этому времени растворился в рассветном, и большая белая луна почти целиком погрузилась в океан. Семья стояла во дворе перед лачугой. Мама подошла вплотную к Пепе:
– Слушай внимательно, сынок! Езжай не останавливаясь, пока снова не стемнеет. Не отдыхай и не спи, даже если устанешь, и следи, чтобы конь тоже не останавливался. Береги пули: их всего десяток. Не объедайся вяленым мясом, не то дурно станет. Набивай живот травой, а мясо жуй понемногу. Коли в горах увидишь черных дозорных, не обращай на них внимания и заговорить с ними не пытайся. Да, и молиться не забывай!
Она положила иссохшие руки на плечи Пепе, привстала на цыпочки и чинно расцеловала в обе щеки. Пепе ответил тем же, потом подошел к малышам и тоже их расцеловал.
Наконец он вновь повернулся к матери. Ему хотелось на прощание увидеть ее доброй, мягкой, слабой. Он смотрел на нее заискивающе, но лицо мамы Торрес оставалось суровым и жестким.
– Езжай, – сказала она. – Не то тебя поймают, как цыпленка.
Пепе забрался в седло.
– Я мужчина, – сказал он.
Рассвет уже занялся, когда он въехал на холм и стал спускаться к небольшому каньону, по дну которого пролегала ведущая в горы тропа. Лунный свет вовсю воевал с солнечным, и от этого на востоке ничего нельзя было разглядеть. Не проехал Пепе и сотни ярдов, как его силуэт расплылся и еще до входа в каньон превратился в неясную серую тень.
Мама Торрес напряженно стояла в дверях, держа за плечи малышей. Они то и дело украдкой косились на мать.
Когда серая тень Пепе растворилась на фоне холма, мама обмякла и подняла протяжный, тонкий погребальный плач.
