— Что? — Карла Амондсен взяла себя в руки.
Мона подала ей платок. Невольно вспомнилась Карин Столовски. Сцена практически идентична той. Мужчины заставляют женщин плакать. Так или иначе.
— Вы хотели уйти от мужа. Давно вы так решили и почему?
И снова Карла Амондсен начала всхлипывать.
— Вы поняли мой вопрос?
— Да. — Она высморкалась.
— Итак, давно ли и почему?
— Я решилась на это примерно две недели назад. Из-за другого мужчины.
— Вашего врача? — вставил Штрассер, и Мона с удивлением увидела, что Карла Амондсен улыбнулась сквозь слезы.
— Йозеф! С чего вы взяли?
Штрассер тоже улыбнулся. Карла Амондсен казалась ему привлекательной, это очевидно. И она это заметила, и ей это было приятно. В ее положении никто и думать не мог о флирте. Но с другой стороны, настроение у нее улучшилось.
— Если вы влюбились в другого мужчину, это ваше личное дело, — по-отечески, успокаивающе сказал Штрассер. — Если это никак не связано с нашим делом, можете не говорить.
Ее лицо снова посерьезнело, но глаза на этот раз остались сухими. Спустя некоторое время она произнесла:
— Меня не было рядом, когда я была нужна Роберту.
— Что вы имеете в виду? — спросила Мона.
— Если бы я была рядом, Роберт поехал бы на работу на машине, а не на трамвае. Тогда этого не случилось бы.
Оба удивленно посмотрели на нее.
— Откуда вы знаете? — спросил Штрассер.
Снова у Карлы Амондсен изменилось выражение лица. Теперь оно стало печальным. Есть люди, которые выглядят лучше всего, когда чем-то опечалены. Карла Амондсен принадлежала к их числу.
— Знаю, и все. В тот вечер шел сильный дождь, а Роберт ненавидит, когда сыро. Объяснить это трудно… Я думаю, что он хотел себя наказать или что-то в этом роде.
Штрассер наклонился вперед и легонько дотронулся до ее руки, лежавшей поверх одеяла.
— Вы считаете, что он хотел себя наказать за то, что не сумел быть вам хорошим мужем?
Она как будто с облегчением улыбнулась — радуясь, что ее поняли.
— Да. Именно так. Это было для него очень характерно.
— В тот день вы разговаривали с ним по телефону?
— Нет, за день до этого. Я беспокоилась за него. — Она замолчала.
— Вы думали, он мог что-то с собой сделать?
Она кивнула.
— Он говорил что-то в этом роде? Или намекал?
— Нет. Я… Я просто очень была ему нужна. Он часто говорил это раньше. Раньше, когда все еще было хорошо. Он всегда был таким… беспомощным.
— И вы не выдержали? — Штрассер говорил как психоаналитик, и Мона почувствовала что-то вроде зависти.
Она никогда не смогла бы так. Он был таким чутким и всегда говорил вовремя и к месту.
— Да, в общем-то, — сказала Карла Амондсен. — Я такой человек, которого время от времени нужно просто оставлять в покое. Мне нужен мужчина, который может за себя постоять. Который не зависит от меня. Который силен сам по себе.
И в этот момент Мона почувствовала, что эта женщина что-то умалчивает.
Она хотела вмешаться, но Штрассер уже задал следующий вопрос, относящийся к вечеру, когда было совершено преступление, и касающийся алиби Карлы Амондсен. В момент совершения преступления она была с двумя подругами в кино. В процессе этого диалога Мона забыла, о чем хотела спросить: был ли другой мужчина единственной причиной развода.
— Мне кажется, так мы далеко не продвинемся. — Штрассер говорил с полным ртом.
После допроса Карлы Амондсен он уговорил Мону пойти с ним вместе ужинать, и вот теперь они сидели в неуютной пустой пиццерии с обшитыми деревом стенами и цветными стеклами в окнах. Штрассер ел пиццу «Ломбарда», Мона — салат «Ницца» с уксусом.
— Вы этим никогда не наедитесь, — сказал Штрассер.
— Конечно же наемся.
Мона не любила разговаривать за едой. По-настоящему она могла концентрироваться только на одной вещи, а если начинала говорить, аппетит пропадал.
— Что вы думаете об этой Амондсен?
Мона положила вилку на край тарелки.
— Не знаю. Я думаю, она нам не помощник.
— Этого я не понимаю. Они же были женаты. Почему она знает так мало о собственном муже?
Очевидно, Штрассер принадлежит к тому типу людей, которым обязательно нужно разговаривать за едой.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду то время, которое он провел в интернате. Четыре года. Это же должно было как-то изменить его.
— Ну и?
— А она вообще ничего не знает. Или почти ничего. «Мой муж практически не говорил о времени, проведенном в Иссинге». Этого я не понимаю.
Мона задумалась.
— Может быть, Амондсен принадлежал к тому типу мужчин, которые не любят рассказывать о себе. Вы своей жене обо всем рассказываете?
— Не обо всем. Но о таких важных вещах — да.
— Может быть, это не было для него таким уж важным. Может ведь быть такое, правда? Возможно, он просто вычеркнул те годы из памяти.
— Четыре года, между пятнадцатью и девятнадцатью? Это же время полового созревания, тогда… э… соки бурлят, и это…
— Запоминается на всю жизнь.
— Именно. — Штрассер усмехнулся и, очевидно, был готов оставить эту тему.
Мона улыбнулась. Хоть он и много говорил, а она еще не съела практически ничего, кроме тунца и четвертинки яйца. Но он — коллега, с которым ей было легко общаться. Все-таки какое-то разнообразие.
10
Они спали в пещере на берегу. Иногда ночью приходил деревенский полицейский с фонариком и на ломаном английском полушутливо предупреждал, что им следует поискать себе для ночлега другое место. Потом он опять уходил, и все оставалось по-прежнему. В первые дни она боялась, что он вернется с подкреплением, чтобы арестовать их, может быть, даже чтобы выслать, но он всегда приходил один. Они привыкли к его посещениям. Когда они видели в полутьме под бесчисленными звездами свет его фонарика, складывали вещи, доставали литровую бутылку красного вина и приглашали его присоединиться к ним. Общались они при этом очень доброжелательно, было просто здорово. Полицейский всегда отказывался, но они замечали, что начинают ему нравиться.
Спустя три недели им уже казалось, что они всегда жили на пляже под обрывом. Каникулы превратились в будни, но чудо не исчезало, а обогащалось опытом. Они теперь знали, что действительно можно жить так, как жили они. «Полная редукция потребностей» — говорил Саймон. Без балласта, без обязанностей, практически без имущества. Каждое утро они завтракали в небольшом баре на другом конце пляжа. Там подавали маленькие сладкие булочки и «галао» — португальский кофе с молоком, которого им было всегда мало. У хозяйки была четырнадцатилетняя дочка, которая краснела, когда с ней заигрывали.
