Но вообще-то группа распалась. Ее ядро, то есть Стробо, Сабина, Марко и Петер уже ходили к нему домой, в деревню, но хранили это в строжайшем секрете. Остальные четверо членов кружка больше не знали, что им друг с другом делать: их гнева, вызванного тем, что они не принадлежат к костяку группы, было недостаточно, чтобы развить у них чувство солидарности. Они догадывались, что их очень ловко провели.
Но в одном они были единодушны, и это даже не обсуждалось: Берит Шнайдер — предательница и ее нужно наказать.
Поэтому Берит находила свое имя на исцарапанных партах: Berit is a whore. Asshole Berit
[12]. Иди на х…, Берит.
На площадке для курения, самом важном месте для встреч и контактов в послеобеденное время, она обычно стоит одна между группок учеников. Как будто презрение их кружка заразно и распространилось на остальных учеников. Никто не разговаривает с ней, никто не задается вопросом: «Почему?», а ей так хочется объяснить кому-то. Всего лишь неделю ей приходится выносить это всеобщее неприятие ее персоны, а ей уже кажется, что больше она не выдержит.
Вчера она звонила родителям, лежа в постели и прижимая к мокрой от слез щеке мобилку. Ее родители живут в Берлине, у отца есть подруга, которая теперь разводится, а у матери — любовник, который еще учится. К счастью, дом в Райникендорфе настолько велик, что там можно легко затеряться. У обоих родителей есть телефоны, поэтому Берит обычно звонит им по очереди: сначала маме, потом отцу. Мать покупает и ремонтирует недвижимость — целые дома или по нескольку квартир сразу, а потом продает отдельные квартиры. Обычно она рассказывает ей о рабочих, которые ничего не соображают, или о властях, которые ей мешают, или о финансовом управлении и дурацком налоге на прибыль от спекулятивных сделок.
Отец руководит небольшой фирмой, выпускающей детали для телевизоров, дела у него идут неважно. Правда, он получил наследство и поэтому не слишком переживает из-за проблем своего предприятия, однако работает он практически круглые сутки. Когда он разговаривает с Берит по телефону, речь идет, как правило, о любовнике ее матери, который ее просто использует.
— Твоя подруга, кажется, делает то же самое с тобой, — говорит в таких случаях Берит.
Ей кажется, что отец выглядит старым и непривлекательным, поэтому ее удивляет, что есть женщины, которые находятся рядом с ним не с корыстными целями. Тем не менее она его любит, потому что он веселый и легко может ее рассмешить.
Но когда она, плача, призналась родителям по телефону, что хочет домой, и лучше всего прямо сейчас, большого воодушевления с их стороны она не ощутила.
— Мышка, не преувеличивай. Все уладится. (Это мама.)
— Сокровище мое, ну не в начале же года! Подожди хотя бы до конца семестра. (Это отец.)
Мама:
— Они сейчас все слишком взволнованы, поэтому слегка перегибают палку. Вот увидишь, через пару недель они все забудут.
Отец:
— У тебя там намного больше возможностей. Здесь тебя пришлось бы отдать в частную школу, а у них нужно ждать начала года.
— Я же могу опять пойти в государственную школу.
— Ты с ума сошла, детка? Там столько иностранцев! Ты там ничему не научишься.
Берит плакала и всхлипывала, пока мама не пообещала ей на Рождество новый дорогой шерстяной топик от Гуччи, который она видела в бутике на Фридрихштрассе («Ну прямо как специально для тебя!»). Отец пообещал ей любой маленький автомобильчик, если она продержится хотя бы до конца учебного года.
До конца учебного года. Даже подумать страшно.
— Берит.
Так давно это было, когда кто-то звал ее по имени, что Берит сначала решила, будто ей послышалось. Вот до чего она дошла. Всего неделя, как она поняла, каково это — быть нелюбимой, и вот уже не может доверять собственным чувствам. Но ее действительно кто-то звал. Она обернулась.
Стробо сбежал по лестнице главного корпуса, подбежал к ней. Сердце ее учащенно забилось. Стробо не сказал ей ни слова с того дня, как она выдала Даннера полиции. Она попыталась улыбнуться, но Стробо избегал смотреть ей в лицо. Если бы она чувствовала себя лучше, то заметила бы, что он смущен, но в ее теперешнем состоянии она видела только неприятие. Улыбка застыла на ее лице, и она невольно выпрямилась, как будто ожидая нападения.
— Даннер хочет тебя увидеть, — оказавшись перед ней, сказал Стробо, глядя в какую-то точку справа от ее лица; он зябко поводил плечами и переступал с ноги на ногу.
— Что?
— Да. Он простил тебя за это.
— Ага.
Даннеру нечего ей прощать. Скорее, он должен перед ней извиниться — перед всеми ними, потому что он использовал их. Потому что так оно и было. Нет этому оправданий.
Но было очень тяжело оттолкнуть протянутую руку. Ей стало тоскливо, снова хотелось принадлежать этому миру. Более всего она скучала по Стробо, по его рукам и губам.
— У меня совесть чиста, — сказала она. — Я чувствую себя мерзко потому, что вы ко мне вот так относитесь, но я абсолютно не жалею о том, что сделала.
— Даннер знает это. Он принимает твою позицию. Он считает, что ты очень мужественная. Ты противопоставила себя группе. Одна.
Теперь Стробо посмотрел на ее — так сказать, с разрешения Учителя — по-иному, почти уважительно.
Вот это типичный Даннер. Делает всегда то, чего от него никто не ожидает. Это его неудержимое желание быть оригинальным любой ценой. Берит не верит ни слову из того, что говорит Стробо. Это все спектакль, и она просто-напросто не понимает, как Стробо, которого она считает умным парнем, попался на эту удочку. Кажется, они ослепли и оглохли. Все ведь должны чувствовать, что в Даннере все ненастоящее — все его чувства, все реакции. Но другие не видели того, что видела она. Они не знали, что он исключительно работает на публику, этакий выскочка-гуру.
Она помнит день после той жуткой лунной ночи в Тельфсе, когда группа куривших, как испуганные дети, сидели перед хижиной, утомленные бессонной ночью, раздавленные тошнотой и растревоженной совестью. В хижине Даннер общался с австрийским полицейским, в то время как остальные сотрудники прочесывали окрестности в поисках пропавшей Саскии. Вспомнилось, как Петер спросил: «И что нам теперь делать?» — таким тоном, как будто уже совершенно точно знал ответ. И поскольку Берит кое-что предчувствовала, то быстро и резко ответила: «Что делать? Ничего!»
— Что значит «ничего»? Мы же должны как-то прореагировать!
— На что ты собираешься реагировать? Мы ничего не знаем о жене Даннера, мы ничего не видели, ничего не слышали…
— Мы должны сказать ему.
— Что, идиот ты этакий! Что мы накурились до бесчувствия? Чтобы он нас заложил? И чтобы мы все вылетели?
