Она взяла пальто и надела свои крепкие ботинки. Брать зубную щетку и мыло или не брать? Ну, это, скорее всего, ей дадут.
— Можем идти, — сказала она.
Она чувствовала себя легко, беззаботно. Она жила. И ничего плохого с ней уже не могло случиться.
Михаэль Даннер чувствовал свободу каждой клеточкой своего тела. Уже поздняя ночь, но ему не спится. Он уже давно мало спит. Спать вредно. Пустая трата времени. Он действительно так думает, хотя у него теперь масса времени. Теперь не важно, что делать: все уже решилось. Долгие годы он жил с ложью, впрочем, не один он на этом свете. С той лишь разницей, что остальные притворщики так и остаются нераскрытыми. Ему не повезло. К сожалению, не повезло.
Он кивнул сам себе. Нет, не все пути ему закрыты. Он может, к примеру, написать книгу. Многие преподаватели мечтают о том, чтобы у них появилось достаточно времени для написания книги. Например, роман, в котором будет все лучшее, что есть в современной литературе. Или памфлет о современном немецком воспитании.
Но все это на самом деле не интересует Михаэля Даннера. Его тема — это любовь и все ее чудесные, болезненные и злые проявления. Он любил Саскию и причинил ей боль, он любил Фелицитас и причинил ей боль. Это нормально. Настоящая любовь — это неудержимая сила, дикая, живая, неуловимая. Она приходит и уходит, когда ей вздумается, и никто в этом не виноват. Каждый может совершить преступление из-за страсти, потому что любовь нельзя затянуть в корсет, ограничить рамками. Она заставляет людей делать вещи, которыми они гордятся или которых стыдятся. Вот об этом Михаэль Даннер охотно написал бы, с воодушевлением — если бы был кто-то, кого бы это заинтересовало.
Он сидит за письменным столом в темноте и смотрит в сад. На улице начинается дождь. Снег, тяжело лежащий на крышах домов и кронах деревьев, скоро будет мягко падать на землю, и на Рождество снова все зазеленеет, как каждый год.
Рождество. Не все ли равно, что будет на Рождество? Но психика работает иначе, по крайней мере, его психика. Дело в том, что Михаэль Даннер очень быстро приходит в себя. С объективной точки зрения его положение просто безвыходно, но он уже не чувствует себя подавленным и бессильным, как после грубо прерванного разговора с Берит Шнайдер. Вместо этого он ощущает беспокойство, которое становится час от часу все больше. Он не тот человек, который будет просто сидеть и смотреть, как другие люди решают его судьбу. Он должен взять все в свои руки.
Вопрос только в том, с какой стороны взяться.
Он встал, потянулся. Впервые с тех пор, как умерла Саския, он сознательно наслаждался одиночеством, без тяжелого чувства вины. Саския ослабляла его своим присутствием, уже тем, что была: такова правда. Он скучал по Саскии больше, чем когда-либо мог себе представить, но для него лучше, что ее больше нет. Теперь он может сделать то, о чем мечтал уже долгие годы. Начать сначала — вот чего он хочет. Где-нибудь, в какой-нибудь жаркой стране, с новой профессией, с новой женой. В какой-то момент жизни об этом мечтает каждый мужчина. Таков закон природы.
Он улыбнулся, и в тот же миг почувствовал на глазах слезы горя и облегчения. Этот мир сошел с ума. Женщина должна умереть, чтобы мужчина мог выжить.
Фелицитас Гербер. Она смотрит на Мону, не отводя взгляда, как всегда поступала мать Моны (и теперь так поступает, только по ночам). У нее карие глаза, не голубые, но взгляд такой же неприятный. Как будто она видит Мону насквозь.
Мона отвела взгляд. Что она себе вообразила? Половина пятого утра, она устала, все устали, все на взводе. И больше ничего. Она снова посмотрела на Гербер. Теперь та показалась ей, как и остальным, совершенно нормальной.
Они так долго вели расследование, так много говорили о ней, столько размышляли об этом деле, а теперь все чуть ли не разочарованы. Фелицитас Гербер невысокого роста и не такая полная, как на фотографиях. На ней — джинсы и выцветший серый шерстяной свитер. Короткие темные локоны уже кое-где тронула седина. Лицо бледное, под глазами круги, поэтому она выглядит старше, чем есть на самом деле, а ей тридцать восемь лет. Ногти ей нужно подстричь и сделать легкий макияж — стала бы очень симпатичной. А вообще она не производит впечатления запущенного человека и не кажется удивленной. Ведет себя так, как будто точно знает, зачем она здесь, и теперь только ждет правильных вопросов. Чтобы не испугать ее, они продвигаются вперед медленно.
На улице все еще темно. Мона единственная закуривает сигарету. Глупо курить так рано, вредно для желудка. Но странное чувство не покидает ее.
Поначалу было трудно получить от Фелицитас Гербер точную информацию. Она пояснила, что в последнее время ездила по разным городам южной Германии, спала в основном на улице или на вокзале. Но утверждает, что точно не знает, когда где была.
— Ваши врачи сказали нам, что вы страдаете шизофренией, — сказал Бергхаммер, решая идти напролом.
Фелицитас Гербер улыбнулась, но промолчала.
— Это так? — спросила Мона и закашлялась.
— Что?
— Ну, что вы…
— Да, иногда я немного ненормальна. Сумасшедшая, если хотите. Не нужно иностранных слов. Врачи используют их только для того, чтобы казаться умнее, чем они есть на самом деле.
Мать Моны тоже так говорила. Они не могут мне помочь, поэтому хотя бы выдумывают странные слова. Одно время она называла себя мисс Кататония и считала, что это забавно.
Кригер решил зайти с другой стороны.
— Знакомы ли вам эти имена: Саския Даннер, Константин Штайер, Роберт Амондсен, Кристиан Шаки?
— Да, — ответила Фелицитас Гербер, и ее взгляд снова упал на Мону, и только на нее.
Мона отвела взгляд, когда Фелицитас Гербер набрала в грудь побольше воздуха, чтобы взорвать бомбу.
— Я в ответе за их смерть.
Вот и признание. Самое настоящее признание. По крайней мере, так кажется. Или все-таки нет? Мона, Кригер, Фишер, Бергхаммер напряженно смотрят друг на друга. Несколько секунд так тихо, что, кажется, можно услышать звук падения иголки. Многонедельный поиск, бесконечные сверхурочные, долгие ночи, а теперь все закончилось. Простое признание, подтверждающее, что они были на правильном пути и что вся работа проделана не напрасно. Они справились.
Конечно, теперь нужны подробности, если потребуется, придется потратить на это несколько часов. Все-таки речь идет о четырех убийствах.
Четыре убийства. Они не смотрят друг на друга, но чувствуют, что думают остальные. Эта безобидная на вид женщина. Четыре убийства. Но в их практике уже были убийцы, по виду которых нельзя было сказать, что они на это способны. В их профессии нет ничего невозможного.
И Мона ждет от этой женщины чего угодно.
25
К концу этого дня Мона выкурила десять или двенадцать сигарет, так много она не курила уже долгие годы. Ее горло похоже по ощущениям на терку, и ко всему прочему она практически ничего сегодня не ела. У нее начался кризис. Этого никто не понимает, но она знает, что это так.
