Пошел дождь, огни города сливались перед усталыми глазами Моны.
— Это ваша служебная машина?
— Да. А что?
Убийца снова засмеялся. Должно быть, он юн, может быть, лет восемнадцать-девятнадцать.
— Это же «Опель-Астра». И вы не боитесь выезжать на нем на улицу!
— Мне тоже больше нравится «Ауди ТТ».
Засопел.
— На нем сегодня каждый дурак ездит. Далеко еще?
— До автобана?
— Да.
Убийца нездешний. Все знают дорогу к автобану на Нюрнберг, с которого есть съезд к аэропорту.
— Еще пару минут. Мы уже подъезжаем к Внутреннему кольцу.
Что-то было в его голосе. Точнее, в манере говорить, делать ударение в словах.
Напоминает Иссинг.
Мона повернула на Внутреннее кольцо. Руки как будто примерзли к рулю, хотя отопление работало на полную мощность.
Берит взяла подписанный от руки конверт. Отправитель — Фелицитас Гербер.
Кто такая Фелицитас Гербер?
В ней некстати вскипела ревность. Что-то не так со Стробо, чего-то очень важного она не знала, Берит чувствовала это так же ясно, как прикосновение. А она думала только о том, нет ли у него другой девушки!
И она открыла следующее письмо.
— У вас Фелицитас Гербер. Я хочу, чтобы вы отпустили ее.
— Как вам такое в голову могло прийти? Что вы знаете о Фелицитас Гербер? — Но Мона уже все поняла, как только задала вопрос. Все сложилось.
1979 год, забеременевшая девушка.
— Это не она.
— Что — не она?
— Это сделал я. Дайте мне диктофон, я наговорю вам все, что хотите. А потом отпустите ее. Потому что тогда вы поймете, что это сделал я.
— Запись ничего не даст, — сказала Мона. — Суд не примет ее в качестве доказательства.
Тем временем они выехали на автобан. Машин практически не было. Мона ехала на скорости около ста километров в час. Очень удобная скорость. Он говорил ей прямо в ухо.
— Это сделал я, и баста. Больше я вам ничего не скажу.
Это сделал я. Это было сказано очень тихо и мягко, почти сексуально. Как будто это признание доставляло ему удовольствие.
— Вы — сын Фелицитас Гербер? — Вопрос рискованный, потому что он сбил его с мысли. Многих это злит.
«Хайко, любимый мой Хайко, я так рада, что мы нашли друг друга после всех этих лет, и ты простил мне то, что было. Я вижу тебя малышом с большими темными глазами, обвиняющими меня в том, что я тебя бросаю. Но я не могла иначе — и я не знала, как сказать тебе, что у тебя не один отец, а…»
«…милый Хайко, хотелось бы, чтобы ты об этом даже не думал. Твой план страшен, и мне стыдно, что я зародила в тебе такое разрушительное чувство. Я не должна была рассказывать тебе о том, что было. Теперь я знаю, что я была тебе плохой матерью и что правильно поступила, отдав тебя на усыновление — ты ведь рос в нормальной семье.
Хотя я была так счастлива, когда узнала, что ты искал меня, я проклинаю тот день, когда увидела тебя на пороге своего дома, выросшего, молодого и красивого, как твои отцы тогда… Я чувствую, что зло, которое я хотела удержать подальше от тебя, все-таки добралось до тебя, и мне так стыдно за это… Прошу тебя, прошу тебя, Хайко, не делай этого! Живи своей жизнью, помни о своих родителях, которые сделали для тебя все то, что я была сделать не в состоянии, и забудь обо мне…»
— Она думает, что это она виновата, но это не так.
— Ну, хорошо. Начнем сначала.
— Я не хочу, чтобы она понесла наказание за то, что сделал я.
— Вы ее любите.
— Она — моя мать. Я люблю ее. Она самый невероятный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Она такая умная. И такая слабая, но одновременно с этим очень крепкая как сталь. Понимаете?
— Да.
Мать Моны тоже была слабой. И крепкой как сталь. Мона почувствовала, что слезы начали застилать ей глаза. Казалось, в ней что-то оттаяло. Что-то очень тяжелое и холодное. Она любила свою мать. Это правда. Она любила свою мать не только потому, что у нее больше никого не было, кого можно было бы любить. Она любила ее как личность, такой, какая она есть. Сумасшедшая, непредсказуемая, интересная. Фея, злая ведьма, испуганная маленькая девочка, переодевавшаяся перед зеркалом. Ни у одной из ее подруг не было такой матери. Ни одна нормальная мать не могла общаться с матерью Моны.
— Никто этого не понимает.
— Нет. Я понимаю. Вы хотели отомстить за мать.
— Нет. Не так. Сначала мне хотелось иметь отца.
Фишер сидел в кухне Фелицитас Гербер. Ослепительно ярко светила стоваттная лампочка без абажура. Он ничего не нашел, но, тем не менее, у него было такое чувство, что он что-то упустил.
— Первым был Михаэль.
— Михаэль Даннер?
— Да.
— Фелицитас Гербер назвала вам его имя.
— И имена остальных. Я приставал к ней до тех пор, пока она не сказала. Первым был Михаэль. Ясно, его достать было легче всего.
— То есть вы пошли к нему и сказали, что он — ваш отец. Так это понимать?
Он протянул руку и взял у нее диктофон. Мона чувствовала на шее его дыхание.
— Я пришел к нему во время тихого часа и сказал, что знаю.
— Что именно?
— Сказал, что считаю его своим отцом. Просто хотел посмотреть, как он отреагирует. Я имею в виду, он вполне мог быть моим отцом, но остальные тоже.
— Вы могли выяснить это с помощью теста на ДНК.
— Это было не так важно. Для меня это было не важно.
Удавка крепче сдавила ее шею. Мона попыталась дышать глубже, осторожнее. Если она будет дышать слишком часто, она может запаниковать, и тогда — конец.
— А что было важно? Чего вы хотели?
— Чтобы он поддержал меня. Чтобы хотя бы один из них поддержал меня.
— Но никто этого не сделал.
— Михаэль сказал, что если я решил его шантажировать, то обломаю себе зубы.
Михаэль Даннер открыл глаза.
Хайко снова здесь, он будет здесь всегда. Хайко Маркварт, потерянный сын. Хайко, воскресивший прошлое, здесь, в кабинете, в его хрупком раю.
Когда состоялся тот разговор, Саския ходила за покупками. Даннер в который раз вспомнил страшную ярость, которая охватила его, как нечеловечески сильный противник. Это была та самая ярость, которая охватывала его, когда Саския в очередной раз творила какую-то невообразимую гадость. Он пытался (да, силой пытался) вытеснить эту путаницу у нее из головы, но ничего у него не вышло. С Хайко он связываться не стал, хотя с удовольствием ударил бы его.
