Пименов заработал ластами, как испуганный тюлень, и устремился вверх, сбрасывая с себя все лишнее – баллон, пояс, нож. Он летел рассекая воду, не чувствуя боли в разорванной мышце, скользил, обмирая от красной пульсации перед глазами, от колокольного звона крови в висках. Он закусил губы, чтобы рефлекторно не открыть рта и не начать дышать водой, в тот момент, когда тело и разум перестанут повиноваться ему, а начнут служить рефлексу самосохранения. Он знал, что от декомпрессионной болезни можно излечиться потомившись в декомпрессионной камере, а вот смерть от удушья – это уже навсегда.
Подъём казался бесконечным, хотя на самом деле занял не более минуты. Губатый вылетел на поверхность по пояс, вдохнул живительного кислорода и едва не отправился на тот свет – волна накрыла его с головой, но он снова вынырнул, отфыркиваясь и его вырвало – желчью, морской водой и отвратительными полутвердыми кусками мяса невесть сколько пролежавшими в желудке. Следующая волна потащила его вправо, и, взлетев на ее гребень, Пименов на доли секунды увидел совсем близко силуэт «Тайны» – темный абрис низкой кормы и тусклые ходовые огни, едва видимые в дождливой мгле.
На первый взгляд до бота было подать рукой, но Пименов сразу же убедился, что это не более чем иллюзия. Волны играли его телом, как шариком для пинг-понга, и Леха постоянно терял судно из виду.
Губатый не мог понять – достигла ли борта «Тайны» Изотова. Палуба не просматривалась, а в тот момент, когда валы с грохотом перелетали через спину «медведя» не было видно вообще ничего, кроме белоснежной, как фата, пены, падающей с небес. Поняв, что по поверхности до судна не доплыть, Пименов перестал барахтаться, а набрал полные легкие воздуха, поймал направление и, нырнув метра на полтора, поплыл под водой. Он тут же понял, что на этой глубине борется с мощным течением, относившим его к середине бухты, как раз под удары огромных волн. Он вынырнул еще дальше от бота, чем был до того, отдышался, насколько это было возможно, и снова нырнул, но теперь глубже и погружался до тех пор, пока не почувствовал, что течение ослабло, прекратилось, а потом его потащило, но уже в попутном направлении – он натолкнулся на поток, идущий к краю бухты, к «медведю». Поток был быстрый, как будто бы Пименов попал в холодный горный ручей, стремительно стекающий с крутого склона. Губатый терпел, пока мог, а когда дыхание начало заканчиваться, пошел вверх и вынырнул правее судна, под самою скалой. Отсюда добраться до «Тайны» стало легче, но попытавшегося поплыть к ней Губатого пару раз крепко приложило о камни. Пришлось нырять снова и буквально ползти к боту, перебирая руками по каменной стенке. В момент, когда Губатый вцепился в балясины штормтрапа, он был близок к истерике – в горле клокотала соленая вода, пальцы сбитых в кровь рук скрючило, словно судорогой, и, похоже, кровотечение из раны на ноге было больше, чем он предполагал. Пименов повис на веревочной лестнице, не в силах подняться на палубу – он молился об одном: не упасть, потому что отнеси его, упавшего, волна хоть на несколько метров в сторону, и сил на возвращение больше не найдется.
Ему показалось, а, может быть, и не показалось вовсе, что ветер еще более усилился за те минуты, что он был под водой. Струи дождя били косо, под углом градусов в 45, и секли лицо, как ледяная крупа.
Губатый по-прежнему не мог понять, есть ли на борту Ленка – рев бури заглушал звуки на палубе, а здесь, на штормтрапе, Леха еще и отчетливо слышал двигатели «Тайны», бубнящие в тесном моторном отсеке, и ощущал вибрации от дизеля. Каждый удар волны заставлял бот биться в конвульсиях, и сопровождался пронзительным скрежетом якорных цепей. Одно было хорошо – направление ветра не менялось и от буйства стихии «Тайну» прикрывала скала.
На секунду вокруг стало белым-бело: очередная молния, еще большая, чем те, что сверкали прежде, полыхнула в небе, оставив на сетчатке Губатого красный след. Она ударила в береговую линию, почти в основание скалы, совсем недалеко от того места, где нашел вечный покой Чердынцев, и на мгновения Пименов увидел панораму в негативе – на белых скалах прилепились черные, кривоватые сосны. Белые волны, окаймленные черной пеной, били в пятнистый берег. Сосна на обрыве догорала, чадя белым дымом и рассыпая черные искры. Потом сверху упал громовой раскат такой чудовищной силы, что Губатый закричал от боли в ушах, но крика своего не услышал.
Он собрался с силами и начал карабкаться по штормтрапу, и этот короткий путь показался ему длиной в целую милю. Он перевалился через планшир и рухнул на палубу, не чувствуя боли от падения, потому что эта боль терялась среди многих. Болели натруженные легкие, и ободранное горло, болели суставы, голова, руки и раненая нога. Болело и все остальное, но в меньшей степени. Он попытался встать, но сумел только перевернуться на живот. На противоположном борту что-то зазвякало, и Губатый подумал, что Ленка, скорее всего, на борту, а, значит, жива.
И эта мысль сделала его счастливым.
Он прополз несколько метров на четвереньках, как раз до того места, где фальшборт становился ниже, и там, ухватившись здоровой рукой за мокрый планшир, с трудом встал.
Опять сверкнуло, и Губатый увидел через стекла штурманской рубки Ленку, возившуюся с кран-балкой у противоположного борта. Раскат грома бросил Пименова на одно колено, но он упрямо встал и вышел на корму, где качкой болтало привязанное к лееру тело Изотова, и вода с шумом убегала в шпигаты. Теперь он видел Ленку в пелене дождя. Конечно, не в деталях – черный неопреновый костюм делал ее малозаметной на темно-сером фоне, но, наблюдая мельтешение теней, он знал, что Изотова там – вот мелькнула рука, силуэт со знакомым разворотом плеч, светлое пятно лица.
Губатый шагнул к борту, поднимая руку в приветствии, но не успел и рта открыть, как верхушка волны, перелетевшая через спину «медведя» сбила его на доски палубы и проволокла до леера. Когда он вновь поднялся на ноги, Ленки у кран-балки уже не было. Неуклюже, двигаясь, как раненый краб, Пименов проковылял вдоль борта, рискуя вылететь в море во время очередного кульбита судна. Где-то невдалеке завыла корабельная сирена – звук был слабым, нечетким, но Леха не мог ошибиться – какой-то корабль был в беде. Это могло случиться и в миле отсюда, и в нескольких милях – ветер, заглушавший все звуки вблизи, вполне мог принести крик корабельного ревуна с большого расстояния.
Пименов развернулся, чтобы пройти обратно на корму, и как раз вовремя: новая волна окатила его с головы до ног, и он смог устоять только потому, что успел вцепиться в планшир двумя руками. «Тайна» присела под тяжестью вала, но опять выдержала удар. Заскрежетали цепи, и Пименов подумал, что если одна из них лопнет или не выдержит крепление кабестанов, то бот зашвырнет на скалы повыше, чем «Ласточку».
Ленки не было ни на юте, ни на баке. Она исчезла, словно привидение, но Губатый, будучи в здравом уме, понимал, что ошибиться не мог – в свете молнии он видел Изотову у кран-балки, и если ее, не дай Бог, не смыло волной, то она оставалась на судне.
Он дважды падал, оступаясь на раненую ногу, но терпеливо вставал. Подойдя к туго натянутому тросу, уходящему на глубину, Губатый перевесился через планшир, ухватившись рукой за холодный металл фермы крана, и попробовал натяжение стальной нити. Трос был гружен значительным весом, раскачивался тяжело, значит, до кранового крюка Изотова сейф добуксировала. Дальше все было просто: отпустить тормоз и покрутить лебедку. Молния ударила в глаза белым светом, вонзилась в кипящую воду бухты. Пименов повернулся к барабану лебедки и увидел рядом темный силуэт, причудливо изогнутый, словно исполняющий па из фламенко, белое лицо Ленки с темными провалами глазниц, и лишь спустя миг сообразил, что Изотова вовсе не танцует, а замахивается. Так можно замахиваться двуручным мечом. Или бейсбольной битой – в свое время среди новороссийской братвы был чрезвычайно популярен этот спортивный снаряд.
